– Я никому не мешала.

– Но почему.

– Она говорит, – сообщила Одеан, – два, мол, белых мужчины залезли на мост и давай оттуда по людям из ружья палить.

– Кого-нибудь ранили? Позвонить в полицию? – выдохнула Либби. Тут тетка Одеан взвыла так, что даже Гарриет вздрогнула.

– Да что такое-то, господи? – Либби раскраснелась и уже сама была на грани истерики.

– Ох, пожалста, мэм. Не надо. Не зовите полицию.

– Да отчего же их не позвать?

– Да боюсь я их, господи ты боже.

– Она говорит, там был этот, Рэтлифф, – сказала Одеан. – Который из тюрьмы вышел.

– Рэтлифф? – переспросила Гарриет, и, позабыв про суматоху в кухне, все трое разом обернулись к ней – до того громко и странно прозвучал ее голос.

– Ида, что ты знаешь о таких людях – Рэтлиффах? – на следующий день спросила Гарриет.

– Что они убогие, – ответила Ида, мрачно выжимая кухонную тряпку.

Она шлепнула выцветшую тряпку на плиту. Окно в кухне было раскрыто настежь, Гарриет сидела на широком подоконнике и смотрела, как Ида лениво соскребает со сковородки чешуйки жира, оставшиеся от утренней яичницы с беконом – напевая что-то себе под нос, безмятежно покачивая головой, будто впав в транс. Гарриет с детства привыкла к тому, что когда Ида занималась монотонной работой – лущила горох, выбивала ковры или помешивала глазурь для торта, то двигалась как в полусне, и смотреть на нее было отрадно, как на деревце, которое покачивается себе туда-сюда на ветру, хотя, впрочем, еще это был знак: Ида не хочет, чтоб ее трогали. Если к ней в это время пристать с расспросами, она и рассвирепеть могла. Гарриет сама видела, как от Иды попадало Шарлотте и даже Эди, если они вдруг не вовремя принимались лезть к ней с какими-нибудь зряшными вопросами. Но случалось и так (особенно если Гарриет нужно было узнать что-то сокровенное или неприятное, выпытать какой-нибудь секрет), что она отвечала с невозмутимой прямотой оракула, будто под гипнозом.

Гарриет поерзала, подтянула коленку к груди, уперлась в нее подбородком.

– А еще что ты знаешь? – спросила она, сосредоточенно теребя пряжку на сандалии. – Про Рэтлиффов?

– Нечего тут знать. Ты их сама видала. Шныряли тут по двору на днях.

– Здесь? – переспросила Гарриет, растерянно помолчав.

– А то ж. Здесь-здесь… Да видела ты их, видела, – тихонько пропела Ида себе под нос, будто сама с собой разговаривала. – А ну как если козлятки маленькие заберутся к вашей маме в сад, то уж, бьюсь об заклад, вам и их, небось, жалко будет. “Смотрите-ка, смотрите. Смотрите, какие миленькие”. Глазом моргнуть не успеешь, а вы их уже всех приголубите, да пойдете с ними играться. “Иди-ка сюда, мистер Козлик, откушай сахарку у меня с ручек”. “Ах, мистер Козлик, ну ты и грязнуля. Дай-ка я тебя умою”. “Бедняжечка мистер Козлик”. А как поймете, – безмятежно продолжила она, не слушая удивленных возгласов Гарриет, – как поймете, что они только гадят да пакостничают, их уже и хворостиной не выгонишь. Одежду с веревок посрывают, клумбы все потопчут да будут тут всю ночь блеять, мекать да бекать. А что не сожрут, то раскрошат да в грязи изваляют. “Еще! Подавай нам еще!” Думаешь, они хоть когда-нибудь насытятся? Нетушки, нет. Но вот что я тебе скажу, – Ида скосила воспаленные глаза на Гарриет, – как по мне, так лучше пусть тут стадо козлов носится, чем Рэтлиффовы отродья будут возле дома околачиваться да без конца попрошайничать.

– Но Ида…

– Гадкие! Гнусные! – Ида скорчила гримаску, отжала посудное полотенце. – И глазом моргнуть не успеешь, как только и слышно будет: “Дай, дай, дай!” И того им подавай, и сего купи.