– «К той Истине, что содержится в Слове Господнем», – повторил потрясенный Френин с глубочайшим отвращением.

Оба некоторое время молчали. Мнение главы австрийской имперской полиции, безусловно, звучало впечатляюще.

– Ну хорошо, – снова заговорил Френин, – предположим, что журнал – вещь стоящая. Но, во-первых, откуда у нас возьмутся на него деньги и, во-вторых, кто осмелится его печатать?

– Для того мы сюда и явились, чтобы это выяснить.

– Хорошо, тогда пошли. Я тебя кое с кем познакомлю…

Итале вернулся в дом Палюдескаров часов в шесть вечера; весь день они с Френином провели в кафе «Иллирика», где, вопреки мрачным заявлениям Френина, по-прежнему собирались и еще лет двадцать пять намерены были собираться радикально настроенные представители всех слоев общества. Там они встретились и побеседовали со своим старым знакомым Вейескаром из Солария, с молодым темноволосым писателем Карантаем, уже известным своими рассказами, с двумя греческими беженцами, с хмельным и очень шумным поэтом, вещавшим о «своей возлюбленной, Свободе», а также с группой местных студентов. Основной темой беседы была Греция. Итале брел по улице Рочес и твердил себе, что если здесь ничего не удастся сделать, то он непременно отправится в Грецию, как лорд Байрон, – туда, в долины Марафона, где мятежники по-прежнему кладут свои головы на алтарь свободы. Он был чуть пьян от разговоров о Греции, от огромного количества крепкого кофе, от великолепных революционных планов и идей, так что настроение его ничуть не омрачилось, даже когда он вошел в вестибюль огромного чопорного дома Палюдескаров. Он взлетел по мраморной лестнице с таким видом, точно все здесь принадлежало ему, но, услышав звуки музыки, на мгновение остановился и прислушался: ему вдруг показалось, что Луиза играет специально для него.

– Это вы, господин Сорде? – спросила она, продолжая играть; этот рояль был столь же прекрасен, как и тот, что стоял внизу, – розовое дерево, позолота; вечерние лучи солнца, падая в продолговатые высокие окна, золотили волосы Луизы, музыка хрустальными каплями сочилась из-под ее длинных пальцев.

– Добрый вечер, баронесса, – сказал Итале и сразу решительно заявил: – Увы, я должен вас покинуть. Позвольте поблагодарить вас за доброту и участие; надеюсь, впоследствии мне будет дарована привилегия хотя бы отчасти вернуть вам этот долг. – Привычные провинциальные формулы вежливости сами срывались у него с языка; он даже не задумался ни на секунду, сможет ли когда-либо отплатить за гостеприимство Палюдескаров, – ведь сейчас его ждало переселение в загаженный бродячими кошками жалкий домишко в Речном квартале. Однако он говорил с такой увереностью, словно по-прежнему стоял на берегу озера Малафрена.

– Разве вы уезжаете, господин Сорде? Мы полагали, вы у нас погостите хотя бы несколько дней!

Она казалась растерянной, разочарованной; он даже немного удивился.

– Вы очень добры, баронесса. Но один мой старый приятель хочет, чтобы я поселился у него…

– Ну нельзя же каждый раз бросать новых друзей ради старых! Учтите, Энрике будет очень огорчен!

– Вы очень добры…

– К тому же у нас масса различных знакомых, связей… Я думала, мы действительно сможем быть вам кое в чем полезны…

– Вы очень… – Господи, заладил как попугай! – Я действительно очень вам благодарен, баронесса. Это так мило с вашей стороны! Но я… – Он не знал, что сказать еще; его решимость таяла, как сахар в воде.

– Но вы, надеюсь, хотя бы пообедаете с нами сегодня? Я просто требую этого!

– Разумеется, и с огромным удовольствием! – Черт бы побрал эту женщину! Когда он спускался по лестнице, вслед ему уже снова неслись игривые блистательные пассажи моцартовского «престо»; исполняла его Луиза поистине виртуозно.