На сольфеджио Марат не хотел идти по банальной причине – домашнее задание он опять не сделал. И не спишешь же. «Сочините шуточную песню на стихотворение, используя «золотую секвенцию». Положа руку на сердце, для Марата ничего не стоило выполнить подобное упражнение. Но ему было откровенно скучно. Задания казались банальными, писать музыку на детские стихи ему надоело ещё два года назад. Его манили совершенно другие мелодии и ритмы, никак не укладывавшиеся в школьную программу. И накануне вечером, вместо того чтобы заниматься, он два часа сидел перед зеркалом и пытался превратить собственное отражение в лик Мефистофеля. Коробку театрального грима тоже прислала мама, и этот подарок Марик оценил по достоинству. Мефистофель у него получился очень устрашающим. Бабушка, увидев внука в облике демона, да ещё и завёрнутого в простыню на манер тоги, аж за сердце схватилась. И ругалась так, что пришлось срочно бежать в ванную и всё смывать. Жаль, фотоаппарата у него не было, запечатлеть творение.

Марик задвинул коробку под кровать, схватил брошенный на стол портфель и направился к двери. И замер, услышав, как клацают каблуки по каменной дорожке двора. Неужели бабушка вернулась так рано? Но почему? Он же всё рассчитал. Марик уже хотел было рвануть в свою комнату и выбираться через окно, но в дверь постучали. Бабушка уж точно не стала бы стучать. Соседка? Почтальон? Но никто из них не стал бы открывать калитку. Марик её за собой не запирал, просто прикрыл. Однако по местному этикету никто не входил во двор без приглашения.

Любопытство одержало верх над осторожностью. Марик распахнул дверь. И замер на пороге.

Нет, конечно же, он её узнал. С их последней, хоть и невнятной встречи, прошло пять лет. Мама тогда появилась среди ночи. Приехала поздним рейсом и так хотела его увидеть, что не дождалась утра – растолкала сонного, ничего не понимающего мальчика, завалила подарками из Ленинграда. Как потом выяснилось, в первой столице маме удача не улыбнулась, зато во второй ей удалось устроиться в какую-то концертную бригаду. Они сидели у Марика на кровати и пили чай с ленинградскими конфетами, и Марик не понимал, как он мог так долго обижаться на маму. Когда она была рядом, обнимала его тёплой и мягкой рукой, а её длинные светлые волосы, совсем не как у Марика, щекотали ему щёку, все обиды растворялись как страшный сон. И заснул тогда Марик совершенно счастливым, с мыслью, что мама вернулась, и всё опять будет как раньше. Но утром выяснилось, что приехала мама не к нему. А на гастроли. Ансамбль, в который она устроилась в качестве конферансье, гастролировал в их республике. И мама просто решила переночевать не в гостинице, а у них. Ну и с сыном повидаться, заодно уж. Так бабушка сказала. А Марик вообще ничего не говорил ещё три дня. Зато музыку писал. Отчаянно, зло, стараясь все эмоции выплеснуть на ни в чём не повинные клавиши. Учителя потом хвалили, ставили в пример другим юным композиторам, что-то говорили о национальном колорите и экспрессии.

С тех пор Марат даже письма не хранил. Открывал, просматривал и выбрасывал в мусорное ведро. А подарки старался куда-нибудь пристроить, раздать, поменять. Только грим вот не отдал, жалко стало.

И вот теперь мама стояла на пороге. В ситцевом платье в чёрный горошек, с высокой причёской. Картинка с какой-нибудь итальянской пластики. Рядом стоял красный клетчатый чемодан.

– Марик?

Ну да, он-то изменился. Уже не маленький курносый мальчик с голыми и вечно ободранными коленками. То есть нос остался курносым, но коленки давно прячутся под длинными брюками. И он уже не кинется ей на шею, как раньше.