***

Зрителей собралось больше, чем мальчишки могли мечтать. Казалось, во двор Семипаловых набились все жители их улицы, и даже кое-кто с соседних подошёл, с табуретками, как и просили. Вот только ставить табуретки было уже некуда, некоторые устраивались чуть ли не в огороде. Марик боялся, что мама Рудика начнёт ругаться – там же её бесценные грядки. Но она даже не заметила проблемы. Тётя Айшат металась между соседями, стараясь всех угостить только сегодня приготовленным чак-чаком, разливала чай. Стаканов не хватало, и Марик бегал выпрашивать у бабушки дополнительные. Бабушка стаканы дала, но на вопрос, пойдёт ли она смотреть спектакль, ответила уклончиво. Мол, чуть попозже, а то пирог в духовке. И вообще ей из окна всё прекрасно видно. Что ж там видно-то, через два забора? Но спорить Марик не стал, не до того.

Нарядный, в белой рубашке и даже в бабочке, одолженной у деда, тщательно причёсанный, он чувствовал себя именинником. Неважно, что он не на сцене, а за инструментом, и публика его даже не увидит. Всё равно это его спектакль: от идеи до песенки Гавроша, которая прозвучит в конце. Он, конечно, волновался, но вполовину меньше, чем Рудик. Приятеля просто трясло.

– Ты видел, сколько народу? – шептал он, выглядывая из-за занавеса-скатерти. – Человек двести!

– Заливай! Сто, не больше.

– Пятьдесят, – вставил веское слово Толик. – Сразу ясно, что у вас двойки по математике. – Сто сюда никак бы не влезло.

– Всё равно много! Мне страшно!

– Хватит ныть! – одёрнул друга Марик. – Ты же бесстрашный Гаврош! Давай уже, входи в образ!

– Короче, Маэстро у нас самый умный, – ехидно заметила Ленка. – Сядет себе за пианино, и не видно его, только слышно. Вот он и не волнуется. Потом на поклоны выйдет, нарядный, в бабочке. А я тут позорься в обносках.

На Ленке было самое рваное платье, какое они смогли достать. А так как оно всё равно смотрелось прилично, пришлось его ещё немножко порвать и повалять в пыли, чтобы образ Козетты получился достоверным.

– Между прочим, вы меняетесь на сцене, а я играю весь спектакль, – парировал Марик. – Всё, начинаем, публика уже хлопает!

– «Публика»! Маэстро искренне считает, что у нас настоящий театр, – фыркнула Ленка, но мальчишки уже не обратили на неё внимания.

Начали бодро, с музыкального вступления. Сцена с Вальжаном: Толик играл уверенно, не хуже, чем на репетиции. Сцена в трактире, опять Толик, теперь в нахлобученной на глаза шляпе, сгорбившийся старик Тенардье. Появление Ленки-Козетты, под грустную мелодию наблюдающей за недоступной ей куклой (кукла Ленкина, собственная).

На прогоне спектакль длился сорок минут. Но сейчас Марику казалось, что он какой-то бесконечный. Ему приходилось и играть, и следить за тем, что происходит на сцене, и поглядывать на зал – уж очень было интересно понять, какой эффект производит их детище. Хотя вечер выдался прохладным, Марик вспотел так, что рубашку хоть отжимай. От напряжения ныли все мышцы, и ему казалось, что он играет хуже, чем обычно из-за скованности в руках. Но соседи очень внимательно смотрели на сцену, никто не вставал, не уходил. Люди даже забыли про чак-чак и остывавший чай в стаканах.

Наконец дело дошло до финальной сцены и триумфального появления Гавроша. Марик уже предвкушал успех, он чувствовал, что песенка получилось лучше всего. По крайней мере, ему она очень нравилась. Он видел, как мама Рудика в первом ряду замерла от волнения. Уж она-то наизусть выучила все сцены их спектакля за время репетиций, и теперь тоже ждала выхода сына. Хорошо Рудику всё-таки, его дома так поддерживают. Все хотят, чтобы он стал певцом, хвалят, что бы он ни сделал. Мама пришла на спектакль, даже папа Рудика следил за происходящим из окна гостиной. А бабушка Марика так и не пришла.