Словом, теперь Марик трудился над ещё одной итальянской импровизацией, не менее мелодичной, но технически более простой. У него не очень получалось, потому что приходилось всё время оглядываться на возможности Рудика. Марик злился: ну как можно уродовать музыку, потому что у кого-то не хватает техники? Занимайся лучше! Потом вспоминал, что сам не хотел играть Баха, как раз технику и развивающего, и успокаивался. По-хорошему, заниматься сочинительством стоило бы в будни, когда дедушка на службе. Бабушка в музыке не разбиралась, она контролировала только время, которое Марик проводил за инструментом. Но его уже так увлёк процесс сочинительства, что ждать подходящего момента не было никакой возможности. И вот, пожалуйста…

Дедушка аккуратно поставил ноты на пюпитр. Марик ждал взрыва. Он прекрасно понимал, что сейчас произойдёт. Вместо того, чтобы заниматься по программе, которая у него и так идёт ни шатко ни валко, он тратит время на лёгкую музыку. На «итальянщину». Если даже папа Рудика про неё не слишком одобрительно говорил, то можно представить, что скажет дедушка. Но дедушка сказал совершенно другое.

– Сыграй, пожалуйста, я тебя прошу.

Марик обомлел. И от дедушкиной реакции, и от тона, которым он озвучил просьбу. Но всё-таки заиграл. Пальцы быстро бегали по клавишам, нога сама нажимала на педаль. Не зря же он максимально облегчал эту вещь с точки зрения техники. А в середине он ещё и поймал кураж. Страстная итальянская музыка, впрочем, почему итальянская? Ведь это уже его, Марика, музыка, увлекала, пьянила, заставляла забыть о настоящем моменте: о стоящем рядом строгом дедушке, о невыученном Бахе с его секундами и молоточками, о реальности. Марик уже плыл куда-то, импровизируя на ходу. Как же здорово играть своё: никто не одёрнет, правильно или не правильно, так написано в нотах или по-другому, потому что как правильно – решает только он, автор.

Когда Марик закончил, ему потребовалась ещё пара секунд, чтобы вернуться в настоящий момент. И осознать, что он натворил. На дедушку он боялся смотреть, весь кураж куда-то улетучился. Марик сидел, чуть сгорбившись, и пинал ногой педаль. Вдруг почувствовал, что на плечо ему легла тяжёлая ладонь деда.

– Неплохо, Марат. Только не ленись записывать. На память не надейся, завтра тебе захочется сыграть по-другому. На, возьми.

Дедушка вынул из кармана брюк несколько помятых рублей и несколько монеток, положил на край инструмента.

– Зачем?

Карманные деньги на школьные завтраки ему выдавала бабушка.

– Завтра зайдёшь в лавку Штеймана и купишь себе нотные тетради. Побольше. Всё записывай, ты понял?

Ошеломлённый Марик кивнул.

– А это у тебя кто?

Дедушка заметил деревянную фигурку, стоявшую на крышке пианино. Марик её почти закончил, осталось только маску разрисовать.

– Не знаю, – он пожал плечами. – Я ещё не придумал ему имя.

Дедушка взял фигурку, поднёс поближе к глазам, покрутил в руке.

– Белый балахон, мандолина, колпак и маска. Да это же Пульчинелла. Где ты его видел? В кино?

– Нет. Он мне приснился. А кто такой Пульчинелла?

– Герой итальянских сказок. Что-то вроде нашего Петрушки, но не совсем. Он артист, певец. Вечером зайдёшь ко мне, поищем о нём статью в энциклопедическом словаре.

Дедушка направился к выходу. Но прежде, чем прикрыть за собой дверь, обернулся и добавил:

– Но Баха это всё не отменяет, молодой человек. И за четвёрку мне бы на вашем месте было очень стыдно.

Поздно вечером Марик крался на кухню за вареньем. Банку открыли накануне, и хранилась она в буфете. Сладкое полагалось только к чаю после обеда и ужина, но Марику хотелось варенья прямо сейчас. Если неслышно пробраться на кухню, пока все спят, и слопать пару ложечек из банки, никто ничего и не заметит. Но в коридоре Марик остановился – на кухне ещё горел свет. Судя по звяканью стаканов о блюдечки, бабушка с дедом чаёвничали. Марик хотел уже развернуться и уйти к себе, но услышал, о чём взрослые говорят, и задержался.