Часами в приемной мучились хозяева небольших предприятий, которые Солод сначала дотировал, потом банкротил и прибирал к рукам за бесценок. Должники – самые большие зануды; они всегда просили отсрочку, хотя в глубине души понимали, что дышать им долго не дадут и лавочку прикроют до нового года. Да еще невозвратных долгов останется столько, что впору не в чужой приемной околачиваться, а бежать за границу. Или гроб заказать.

Пока люди дожидались в приемной, Солод лежал на широком, очень низком топчане, обитом полосатой красно-зеленой тканью, и листал деловые бумаги. Он пристроил ноги на круглый твердый валик, такой высокий, что босые ступни оказались выше головы. Закинул ногу на ногу, иногда поднимал и опускал голову, которая покоилась на подушке с золотыми кистями. Переворачивая листы, позевывал. Распахивал шелковый халат и чувствовал, как кожу приятно холодит струя воздуха от направленного в его сторону вентилятора.

– Угу, вот как, – прошептал Солод. – Хм-м-м.

– Что-что? – подал голос посетитель. – Простите, не понял.

У противоположной стены на единственном скрипучем стуле с жесткими вытертыми до белизны подлокотниками сидел мужчина в твидовом костюме, галстуке и темных туфлях. Это владелец крупного комбината строительных материалов, некий Василий Липатов, изнемогая от жары и духоты, дожидался, когда авторитетный акционер предприятия просмотрит финансовый отчет за первое полугодие. Обычно Солод такими пустяками не занимался – у него в кармане помещается много собственности, на него работают квалифицированные менеджеры. Если большой бизнесмен станет выполнять за своих клерков бумажную работу – какой он, к черту, хозяин?

Но тут случай особый, тут надо самому вмешаться. Комбинат в прошлом году на доллар инвестиций дал пять баксов чистой прибыли, дивиденды на обычную акцию составили… Солод присвистнул, вспомнив цифру. Когда в отрасли наметился спад, комбинат снова оказался курицей, несущей золотые яйца. Солод бросил папку с бумагами на пол, сделав вид, что чтение ему наскучило.

– Как Маришка? – спросил он.

В этой комнате Солод всегда разговаривал тихо, почти шепотом. Кроме того, он знал, что Липатов страдает жестокими приступами радикулита. Сделать резкое движение или согнуться в поясе для него всегда сильная, почти нестерпимая боль. Люди, попадавшие на прием, были вынуждены подниматься с того самого единственного стула, стоявшего у противоположной стены, делать несколько шагов в сторону топчана, на котором лежал хозяин, а потом низко нагибаться, потому что голос Солода был едва слышен. В таком полусогнутом положении проситель проводил бльшую часть времени.

– Что? – Не расслышав вопроса, Липатов подскочил на месте, вальсирующей походкой приблизился к лежаку. – Виноват, не понял?

– Маришка как? – еще тише, придушенным шепотом спросил Солод.

– Спасибо, что вспомнили… – Липатов, превозмогая боль в пояснице, склонился над Солодом. – Я ей передам. Как уж она рада будет! Как рада, когда услышит…

– А Коля как?

Липатов только по движению губ понял, что речь о его младшем сыне. Боясь пропустить новый вопрос, он застыл в неудобной позе, задом кверху и головой вниз. Кровь прилила к физиономии, которая сделалась розовой. Шея, перетянутая галстуком, налилась краснотой, рельефно выступили синие жилы.

– Спасибо, слава богу, – Липатов выдавил жалкую улыбку. – Двенадцать лет скоро исполнится. Я в следующем году собираюсь его в Англию отправить. Науки постигать. Там учителя отменные и всякое прочее… Пусть сорванец ума набирается.