Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса. Спускает ноги с кровати, задевает неприятно холодный ламинат, влезает в тапки. Встает.

Моисей и Прораб курят на детской площадке возле детского сада. Оба сидят на двух больших мухоморах, с пеньком-ножкой и шляпкой из раскрашенного тазика. Моисей докуривает и, в поисках необычных ощущений, идет к высокой горке, спускается с нее, доезжает до середины железного склона и дальше помогает себе ладошками.

МОИСЕЙ. Ты принес?

ПРОРАБ. Принес. (Шуршит пакетом, достает двухлитровое «Жигулевское» и два пластиковых стаканчика).

МОИСЕЙ. А другого не было?

ПРОРАБ. Ты же вкус пива вспомнить хотел, какая тебе разница какого?

МОИСЕЙ. Если вспоминать, то только хорошее. Ладно, давай сюда.

Чокаются. Отпивают.

ПРОРАБ. Семь садов за месяц отделали, я считаю, неплохо.

МОИСЕЙ. Слон одна штука, два пейзажа, сказочный город, композиция из воздушных шариков разных цветов, избушка деревянная обыкновенная, правила дорожного движения в картинках и загадках.

ПРОРАБ. Заметил, пэдэдэ рисовали в саду, где рядом шоссе и светофора нет. Ты куда дальше? Обратно?

МОИСЕЙ. Да. Машина должна подойти. Мне на маршрутке ездить не дают – вдруг забуду, куда.

ПРОРАБ. Я тоже хочу с тобой. А что, хорошо – кормят, одежду выдают. Как в санатории. Можно книжки читать весь день. Бояться никого не надо, унижаться перед начальством, на людей кричать. Ты даже не представляешь, как я не люблю кричать на людей. Но это входит в мои обязанности.

МОИСЕЙ. Так ты не кричи.

ПРОРАБ. Я пробовал. Не получается.

МОИСЕЙ. Зато ты можешь что хочешь есть и когда хочешь. У нас строго с этим. График кормления называется. Завтрак в семь пятнадцать, обед в час пятнадцать, ужин в пять. И руки надо показать, что помыл, а то не пустят. И ты в человеческой одежде. У нас там в халатах все – женщины, мужчины. Все в халатах в цветочек, как матрешки.

ПРОРАБ. Мне сегодня сказали, что моя девочка на филфак поступила. По моим стопам пошла. Дурочка, нет чтобы на какого-нибудь айтишника идти, у нее голова варит.

МОИСЕЙ. Поздравил?

ПРОРАБ. Я исчез. Я для нее старый.

МОИСЕЙ. Тридцать лет теперь старый?

ПРОРАБ. Хватило с нее заканчивать школу в этой нездоровой атмосфере – меня сняли, слухи пошли. У учителей языки длинные, представляю как на каждом шагу обсуждали все это, в красках. У нее потом депрессия была. Это я уже по статусам Вконтакте понял.

МОИСЕЙ. Ты пойди, объясни ей. Она же ничего не понимает. Представляешь, человек взял и исчез. Считай, что умер. Страдаешь как умер. Наверное.

ПРОРАБ. Ты думаешь? Ты такой добрый, мне кажется, у тебя жена хорошая была. Может у тебя и дети! Интересно, мальчик или девочка? Мне почему-то кажется, что мальчик. Где-то там ждут тебя, любят. Такой ты счастливый, Моисей.

Молельная комната. На фоне бледно-зеленой стены висят иконы с изображением Иисуса, Богоматери и других святых. На тумбочке, покрытой кружевной скатертью, деревянный крест и лампадка. Валя стоит на коленях, крестится. В комнату входит Моисей, садится на скамейку у входа. Валя встает, целует крест, приподнимает белую скатерть, открывает дверцу тумбочки, достает оттуда маленькую бутылку коньяка, выпивает, находит в кармане халата кусочек хлеба, закусывает.

МОИСЕЙ.