– Стёпка, айда со мной. Тащи косы и косоправку (прим. автора – деревянная лопатка для заточки косы), править будем.
Отец ушёл к нашему полю, проверить ниву. Даша с дочкой накормили курей, собрали яйца, да принялись за домашние хлопоты.
Мы с сыном прошли в сарай, там, кроме коровы, обнаружилась и лошадь, странной мышиной масти, невысокая, но жилистая, с широкими копытами. Она покосилась на меня, коротко заржала приветствуя.
Стёпка снял со стены литовку (прим. автора – большая коса на длинном черенке для низкой травы) и горбушу (прим. автора – коса на коротком изогнутом черенке для высокой травы), отыскал косоправку. Устроились во дворе, водрузив вместо стульев пару чурбачков.
Я долго разглядывал инструменты, впервые доводилось видеть такие, пока сын не окликнул меня:
– Отец, всё хорошо? Али коса сломалась?
– Порядок, гляжу, где подправить надо, – успокоил Стёпку.
Взял в руки косоправку, молясь, чтобы память тела сохранилась и… Есть!
Работа спорилась, Стёпка вытащил пару граблей, проверяя черенки, осматривая широко расставленные зубья. На сенокос выходит вся семья, всем работы вдосталь. Нам отвели надел на большом лугу, что был в получасе ходьбы от села. В других местах косить запрещалось, нос на чужую землю не суй.
Пролетел день, а наутро, чуть светать начало, были мы уже на покосе. Трава поднялась почти по пояс, лоснясь налитыми соком листьями, поблёскивая утренней росой. Я вдохнул густой, насыщенный ароматами луга, воздух. Отец, поплевав на руки, взялся за горбушу, мне подал вторую. Я прикрыл глаза, отдавая себя во власть памяти этого тела. Взмахнули руки, коса чуть с присвистом срезала полоску травы, за ним вторую. Мерные шаги, мерные взмахи. Помнит тело, легко работается, споро.
Дарья, Стёпка и Танюшка шли следом, разравнивали траву граблями и вилами, чтобы сохла равномерно, не прела.
Взошло солнышко, припекая нещадно, по телу струился пот, руки и плечи тянуло тяжестью от монотонной косьбы.
– Всё, – остановился отец, – обедать пора.
Дарья, заслышав его, ушла к краю нашего надела, расстелила на траве ткань, выложила хлеб, зелень, варёные яйца, достала из тени кринку с молоком.
Я жевал свой ломоть и ловил себя на мысли, что мне здесь нравится. Размеренный быт, налаженный. Работа тяжёлая с утра до ночи, но то не страшно. Всё для себя, для семьи делается. Тело гудело приятной усталостью. Над лужком жужжали шмели, мелькали пчёлы и кузнечики, шмыгали мелкие полёвки. Это не в квартире перед телевизором валяться после тренировки, где и заняться нечем. Тут каждая минута впрок идёт, каждый час лета зиму кормит.
Так и повелось, прошёл сенокос, началась жатва, сбор овощей. Втянулся я, привык к жене и детям, ворчуну-отцу. Вроде как и своим стал, пообвыкся.
Первое время Даши чурался, с непривычки. Хоть и спали вместе, да всё одно, чужой она мне была. Обижалась жена, пусть и виду старалась не подавать, но замечал я её грустный взор, непонимающий, отчего так переменился муж к красавице супруге.
Как-то истопили вечерком баньку, что стояла за домом, и не приметишь сразу. Обычно мы шли с отцом первыми, но тут Даша собрала чистое бельё, разложила его в кухне на лавке.
– Вы сначала идите, Иван Кузьмич, я сама Егора попарю опосля.
Отец понимающе хмыкнул, подхватил широкий отрез грубой ткани, заменявший полотенце, и вышел во двор.
Я сконфуженно сел за стол: и тянет меня к ней, дело не только в старой памяти, приглянулась мне Дарья, характером добрым, заботливым, красотой своей. Да будто, будто к чужой женщине лезу.
Монахом я никогда не был, но там и девчонки не чета Даше. Многим только деньги нужны, наряды, рестораны. Ноготочки холёные, ручки нежные. Пошли одну из них корову доить, поди все пальцы сама себе поломает. Была у меня одна, всё о семье твердила, в любви клялась. Вернулся я как-то с очередных соревнований и застал её в своей квартире с другим мужиком. Верно, и ему о семье рассказывала, выбирала, кто из нас лучше. Любовнику её нос сломал в запале, а затем и её вместе с вещами вышвырнул из квартиры. Так и закончилась любовь. Потом были подруги на ночь, на месяц. Не более. Сердце ни к кому не лежало. Тут же, едва месяц прошёл, прикипел я к Дарье, такое чужой памятью не объяснишь, не заменишь.