Зачерпнул ещё ледяной водицы, плеснул в лицо. Проясняется в голове, мирно укладывается чужая память рядом с моей собственной. Точно две жизни прожил за раз. Эх, говорила мне мама, учись, сынок. Вспомнить бы теперь, что за пора мне досталась? Понять бы, как быть дальше. Времена смутные, непростые. Вроде как набирала силу волна первых репрессий. И никто не мог спать спокойно, вздрагивали, когда появлялись чужаки в нашей деревушке. Тянулись иногда мимо селения кучки арестантов, подгоняемые хмурыми надсмотрщиками.

Ни один человек не чувствовал себя в безопасности. Заря робко выглянула из-за насупившихся елей, пора домой, хватится Дарья, побежит искать. Не хотелось её волновать.

Будет день – будет пища, как любил повторять отец, Иван Кузьмич. Руки, ноги целы, голова на месте, разберусь, как быть дальше.

В деревне встают рано, зайдя во двор, застал на крылечке отца, тот смолил папироску, босиком в одних штанах, накинув на голое тело старый ватник.

– Где тебя спозаранку носит? – он сплюнул табак, попавший в рот, и снова затянулся, выпуская клубы сизого дыма.

– Прогуляться решил, тело затекло от лежания, не могу больше.

Странное чувство, вот вроде и знаю их всех, а всё одно – чужие. Смогу ли прижиться или придётся уйти, искать своё счастье? Да как уйдёшь? Отец старый, Дашка одна с ребятишками пропадёт. Жалко их.

Вздохнув, присел рядышком со стариком. В доме послышался шум, показалась Дарья с ведром и полотенцем на плече, на голове платок, обута в старые калоши.

– И не спится тебе, – потрепала она меня по волосам, проходя мимо.

– Хватит, наспался, – отмахнулся я.

Надо бы спросить у отца, чем теперь заняться? Последние воспоминания этого Егора были мутными, словно смазанными, чует моё сердце, со здоровьем у него тоже не всё ладно.

– Сегодня дома останься, – отец поднялся, выбросил окурок, – маленько в себя приди. Завтра косить пойдём, пора.

Даже спрашивать не пришлось, – обрадовался я. А денёк дома мне на пользу пойдёт, хоть пообвыкнусь с обстановкой.

Я молча кивнул, прикидывая, что делать. В хозяйстве работы полно всегда, знать бы ещё, за что взяться.

Из окна выглянула Танюшка:

– Папка, завтракать иди.

На кухне было шумно, дочка гремела ухватом, доставая из печи чугунок с кашей, Стёпка резал хлеб большими ломтями, дед, одевшись, уселся за стол.

– Чего стоишь столбом? – обернулся он ко мне. – Идём ужо.

Примостился рядом с ним, Танюшка подала тарелки с кашей, томлённой с вечера в печи, душистой такой, что изба в момент пропахла ароматами распаренной в молоке крупы и масла.

Зачерпнул ложкой, отправил в рот и чуть не проглотил вместе с языком. Вкусно! Ни разу в жизни мне не доводилось есть такого. Каша таяла во рту, оставляя удивительное послевкусие топлёного молока. Споро заработал ложкой, казалось, и наестся ей невозможно.

В дом вошла Даша.

– Аппетит вернулся, – улыбнулась она, наблюдая, как жадно я ем, – хорошо, значит, и болезнь отступила. Погодите, вот вам молочка парного налью.

Танюшка подскочила к матери, помогая ей процедить молоко, потом подала нам две кружки. Я сделал глоток, зажмурившись от удовольствия. Тёплое, жирное, густое – молоко давало силы на весь день.

Завтра начало сенокоса, – так сказал отец, – тогда и займусь инструментом, надо поправить косы, чтобы были остры.

Странно… Кружка замерла подле рта, а до меня только сейчас дошло – я как-то иначе мыслю, неспешно, размеренно. Удивительно.

Улыбнулся в усы, допил молоко и встал, поблагодарил жену и дочку.

Старик вышел и пока остальные доедали, я прошёл в спальню, там у Даши стояло маленькое зеркало. Интересно, как же выгляжу теперь? Взял в руки стекляшку, отвёл как можно дальше. Оп-па! А физия моя почти не изменилась! Разве что борода появилась, которую я сроду не носил, да кожа бронзовым загаром отливает. Волосы темнее привычного оттенка. Глаза серые, большие, немного раскосые, это азиатская кровь отметилась. Мама бабушка, точнее бабушка прежнего Егора, уроженка Степного края с красивым именем – Айман. А так. Всё тот же я. Даже небольшая лопоухость, которой я с детства стеснялся, и та при мне. Наглядевшись, вернулся на кухню.