Паника усиливается. Кончики пальцев немеют, во рту пересыхает, ноги становятся ватными. Тупо оседаю на пол и начинаю прокручивать в голове страшилки. А вдруг Никита не придет? Подумает, что я сбежала и уедет к друзьям или вообще улетит домой? Тогда я умру от обезвоживания. А если случится пожар? Сгорю заживо. Или задохнусь.

После этой мысли дышать становится трудно.

– Никита! – кричу, но получается тихо и сдавленно. Набираю полную грудь воздуха. – Ники, помоги!

Стены отражают мой крик, и наступает звонкая тишина. Сижу в ней целую вечность.

– Если я умру, – произношу совсем осевшим голосом, – то он так и не узнает ничего. Никто ничего не узнает. Николь будут воспитывать чужие люди.

Воспоминания о дочери неожиданно приводят меня в норму. Липкий, как паутина, страх отступает, и мозг начинает функционировать. Меня озаряет, что надо ползти. Неважно куда, просто ползти!

Становлюсь на четвереньки, и в этот момент на голову мне опускается чья-то рука. Вот тут-то голос у меня и прорезается.

– Ааа! – ору, как чокнутая, и зачем-то зажмуриваюсь. В очередной раз сердце срывается и бухает вниз.

– Тсс, не вопи ты так, перепонки полопаются, – говорит Никита и смеётся.

Открываю глаза и в свете телефонного фонарика вижу над собой его силуэт. Вскакиваю и кидаюсь ему на шею. Крепко цепляюсь, прижимаюсь и трясусь – тело неконтролируемо вибрирует.

Никита обнимает меня. Гладит теплой ладонью между лопаток и успокаивает:

– Ну всё, всё. Дрожишь, как осиновый лист.

– Испугалась.

– Это я понял. Темноты, что ли, боишься? Десять минут без света, и с жизнью прощаешься.

Продолжая обнимать, он подталкивает меня вперед, фонариком освещая нам путь.

– Боюсь, – признаюсь. Убираю руки от его шеи, хватаюсь обеими за предплечье. – А почему электричество пропало? Во всем доме, да? А ты услышал, как я кричу? Ты уже спал, да?

– Стоп, Соня! Вопросы буду задавать я, – перебивает грубовато. – Куда я сказал тебе идти? Наверх, правильно? Какого ты вниз пошла?

– Просто пошла.

Я не знаю, как еще ответить. Не придумала.

– Ясно. У Гарика Арина путает право и лево, а ты у меня – верх и низ.

Ты у меня, – эхом звучит в моей очумевшей от страха голове.

Мы подходим к той самой металлической двери. Он отрывает ее, и меня ослепляет яркий свет. В этот момент я чувствую себя последней дурой.

– Ты с самого начала был в гараже, – озвучиваю первую догадку. За ней следует вторая, в которую верить не хочется, поэтому перевожу ее в вопрос: – Это ты выключил свет?

– Нет.

– Врёшь! – разворачиваюсь и толкаю его. – Если ты вошел позже, я должна была увидеть, как открывается дверь. Ты вошел следом! Зачем выключил свет? Кайфуешь, когда издеваешься надо мной? Садист!

Не замечаю, с какой именно фразы начинаю наотмашь лупить его по рукам, плечам, груди… По лицу не попадаю – уворачивается, гад!

– Прекрати драться! – вроде бы угрожает, а сам ржёт.

Ловит руки и разворачивает спиной к себе. Берёт в захват, легонько хлопает по попе и подталкивает к лестнице.

– Да я убью тебя! – кричу почти всерьёз.

Пытаюсь обернуться, вынужденно переставляя ноги и поднимаясь, все пятнадцать ступенек из гаража до первого этажа извиваюсь и визжу. Реально хочу покалечить этого гада. Руки так и чешутся залепить ему пощёчину. Смачную такую, с треском! Только сейчас понимаю, что все три года об этом мечтала.

Но руки мои в капкане, и ногами получается двигать исключительно вперед. Гордиевский привалился всем телом сзади и толкает вверх по ступеням. При этом нагло лапает и притирается пахом.

– Прекрати меня трогать! – прикрикиваю.