Чёрт, на мгновение и правда чувствую себя ворчливым дедом, но потом отпускает, и я опрокидываю в себя всё, что налил мне Соколовский, который от одобрения разве что не урчит. Остальные следуют моему примеру, и пока парни с голодухи сметают закуски, я снова натыкаюсь глазами на отца; он сканирует спины парней, прищурившись, и я не могу точно сказать, что за выражение вижу на его лице – презрение или конкретную злость. Почему-то именно это заставляет меня угарнуть, пока я подставляю Максу очередной пустой бокал, и чувствую, как алкоголь начинает стирать в голове все эти «правильно/неправильно» и «можно/нельзя»: сейчас всё именно так, как и должно быть. Череда бокалов продолжается до тех пор, пока бутылка не пустеет; градус понижать нельзя – это золотое правило – но было мало, поэтому в ход пошло и отвратное шампанское, которое после пары стопок коньяка уже не казалось таким уж отвратным.

В какой момент я понял, что завтра у меня будут проблемы? Наверно, в тот, когда Макс попытался отобрать у ведущего вечер микрофон, чтобы рассказать, «Какой отстой эта ваша вечеринка» и « Покойники и то круче тусуются». К слову, физиономию отца в этот момент надо было видеть! Я попытался сфоткать, но вместо него получилась фотка потолка, потому что координация под градусом была никакая, и я чуть не присел на пол отдохнуть. Сказав о банкете всё, что хотел – точнее, когда у Соколовского-таки отобрали микрофон – он подошёл ко мне и пожаловался, что его бензобак больше не выдержит, и ему сейчас вышибет днище. Задав ему курс в сторону туалетов, я присоединился к Тохе, которые доедал бутеры с чёрной икрой, и при этом ловил на себе ошалелые взгляды присутствующих. Правда, одна сердобольная старушка даже отдала ему два своих, посчитав, что «бедного мальчика дома недостаточно хорошо кормят». Шампанское само потекло через нос, когда я в голос заржал над этой фразой: не рассказывать же ей, что этот конь вечно жрёт, как будто с голодного края – хотя я и сам не лучше, просто сейчас все эти деликатесы в глотку не лезли.

Отыскав более-менее тихий уголок – ну ладно, я просто подальше от отца место искал – я присел отдохнуть, а то чёт стены подозрительно шатаются, и даже почти заснул, но покоя мне не дали. Походкой зомби подползший ко мне Егор пожаловался, что переживает за Макса, который «ушёл и не вернулся»; я, конечно, понимаю, что я старше, но, чёрт возьми – как дети малые. Кое-как поднялся на ноги и потащился за братом на второй этаж, проклиная грёбаную лестницу и архитекторов вместе с ней. Возле туалетов застаю Тоху и Димона, которые возбуждённо спорили и размахивали руками так, будто от этого их жизни зависят.

– Этот пьяный олень там заснул, я вам говорю! – орёт Димон.

– Да не, – машет рукой полусонный Тоха. – По-моему, просто помер.

Хмыкаю, и мы вчетвером заходим внутрь; там не стандартные кабинки, а полноформатные туалеты за тремя персональными дверями. Корсаков опускается на колени и пытается заглянуть в щелку под дверью, но ничего, кроме ног Соколовского, у него увидеть не получается.

– Какого хрена он вообще там застрял? – интересуюсь.

– Вот у него и спросишь, как он выйти соизволит.

– Мля, ребят, я тут не хочу до утра торчать – тухлое мероприятие, – скулит Нилов.

– И чё делать будем? – рычит Егор.

Мы так и стоим, пока Тоха не начинает аплодировать сам себе.

– Я чёртов гений. Ждите.

Он куда-то уносится, сшибив при этом угол стены, а через десять минут возвращается со шваброй.

– Отойдите-ка в сторонку, а то я за себя не отвечаю.