– Вот и правильно, – сказала Алва. Она отвернулась, когда Феликс пробегал, боясь еще больше навредить ему, и теперь осторожно оглядывалась. – Правильно. Пусть думает, что всё это – дурная греза.

У Янники дрожали ноги. Она плюхнулась на один из стульчиков, на которых сидели художники, пока срисовывали все эти яблоки, груди и персиковые ягодицы. Любовь к Феликсу теперь ощущалась как зловещее предзнаменование страшной и неотвратимой беды.

– Так вот как у них было, – простонала Янника. Она вскинула голову и опустила ее, обнаружив, что сверху потолок, а не луна, на которую можно повыть.

– Ты про папу и маму? – Алва осторожно выглянула в коридор. Там наблюдалась небольшая суматоха.

– Да. Только папе не говори.

– А маме?

– А мама, наверное, и так знает. Еще бы не знала. – Янника подняла покрасневшие глаза. – Как думаешь, у Феликса всё хорошо?

Алва вздохнула. Взяла стул и села к сестре. Обняла ее. Плечи Янники дрожали.

– У Феликса всё будет прекрасно. Ты ведь знаешь, как это бывает. Мы буквально рвемся на части, но потом сшиваемся воедино. Это не только физиология волкоголовых, но и та сила, которой обладала мама, а теперь и все мы.

– А у него не останется шрама?

– Нет, конечно, глупая.

Однако Феликс так и не оправился полностью от случившегося.

7.

Нюгор ворвался в туалет, гулко хлопнув дверью.

Следом ввалились Спагетти Элиас и Хокон. Все трое направились к зеркалам. Там они угрюмо уставились на свои побитые физиономии. Относительно чистое лицо было только у Спагетти Элиаса. Но зеркала – они же тупые, неспособные показать отбитые бока. Нюгор мрачно трогал синяк под глазом, а Хокон проверял разбитую губу.

– Чертов ушлепок, – наконец сказал Нюгор. – Нас ведь было трое!

– А теперь и их будет трое, – осторожно заметил Спагетти Элиас.

– Да хоть пятеро! Нас-то один отмудохал!

У противоположной от зеркал стены находились кабинки с красными дверцами. На дверцу второй кабинки легла рука. Она бесшумно опустилась сверху и перекинула пальцы наружу. На безымянном горел тяжелый золотой перстень. Рука толкнула дверцу и придержала ее. В проеме возник Хати.

– Чертов ушлепок, – повторил Нюгор. – Наверное, наяривает у себя дома любимого кокер-спаниеля, вот и научился так прыгать.

Спагетти Элиас визгливо рассмеялся. Он обхватил руками несуществующую собачку и задвигал тазом, показывая, как именно это происходит.

– Но вы ему покажете, – проговорил Хати, не покидая своего места. – Покажете этому ушлепку, где раки зимуют.

– Но мы ему покажем. – Нюгор свирепо вытаращился на свое отражение. – Вот увидите, мы покажем этому ушлепку, где раки зимуют.

Хати расплылся в широкой, почти что волчьей улыбке. Глаза потемнели от клокотавшей ненависти.

– И шкур этих поимеете. Взгреете у всех на глазах.

– Ага, – важно кивнул Хокон, – и шкур этих поимеем. И пусть все позырят на это!

Спагетти Элиас опять зашелся в визгливом смехе. И опять продемонстрировал, как это случится. Его нынешние движения не отличались от предыдущих.

– Только у вас почему-то нет ножей, – сокрушенно покачал головой Хати.

– И какого хрена у нас нет ножей? – воскликнул Нюгор.

Хокон вынул из-за голенища пружинный нож, растерянно посмотрел на него, потом пожал плечами и выкинул нож в мусорку.

– В натуре.

Нюгор поднял правую руку и локтем саданул по зеркалу. Там возникла трещина. Нюгор ударил еще раз. В раковину посыпались блестящие осколки. На лице Хокона отразился поросячий восторг. Не прекращая глупо лыбиться, Хокон принялся колошматить локтями свое зеркало. Только Спагетти Элиас продолжал дергать тазом и руками, показывая, как они всех уделают.