Она почувствовала, как сжались пальцы, как ногти впились в ладони, оставляя на коже болезненные следы, но не ослабила хватку, не разжала рук.

Мать смотрела на неё, не мигая, будто оценивая, насколько далеко можно зайти, и насколько крепко Лена будет держаться за свою злость, за свой гнев – за последние остатки собственного «я», которые так упорно пытались сопротивляться.

Лена чувствовала, как откуда—то изнутри, с глубины живота поднимается тёплая волна то ли страха, то ли тошноты.

Она сглотнула, чувствуя во рту привкус горечи.

– Ты же понимаешь, что это безумие, – сказала она, но голос её прозвучал слабее, чем хотелось бы, словно она не была до конца уверена в том, что говорит.

Татьяна продолжала курить. Её губы сомкнулись на фильтре, пальцы чуть дрогнули, когда она стряхивала пепел в жестяную банку.

– Безумие – это продолжать жить так, как мы живём, – произнесла она с лёгким нажимом, глядя в одну точку, словно рассуждая сама с собой, словно оценивая что—то, к чему уже давно пришла, но теперь просто делилась этим, проговаривала вслух. – Здесь нет будущего, Лена. И ты это знаешь.

Лена покачала головой, не зная, что сказать, потому что часть её понимала, что мать права. Но знание этого не делало происходящее легче.

Она снова опустилась на стул, сцепила пальцы в замок, стараясь не смотреть на мать.

– Ты говоришь так, будто у меня нет выбора, – сказала она, и в голосе её была усталость.

Татьяна кивнула.

– Потому что его нет.

Лена закрыла глаза.

В груди сжималось что—то тёмное, вязкое, словно она уже понимала, что этот разговор предрешён, что его исход неизбежен, что, как бы она ни возмущалась, как бы ни протестовала, её всё равно поставят перед фактом.

– Ты поедешь, Лена, – сказала Татьяна, и голос её звучал теперь мягче, но от этого он не казался менее твёрдым.

Лена снова покачала головой, но ничего не сказала. Она не могла сказать «да», но и «нет» уже не имело смысла – потому что всё уже было решено.

Татьяна сидела за столом, постукивая ногтем по стакану, в котором ещё недавно плескалась водка, а теперь оставался только мутный след на стекле. Она не смотрела на Лену, не искала её взгляда, не пыталась встретиться с ним, потому что знала – нужный момент ещё не настал, но он близко, он неизбежен, он уже висит в воздухе, в этой тишине, что наполняет кухню, словно густой, неподвижный туман.

За открытым окном кто—то смеялся, хлопнула дверца машины, раздался приглушённый голос, но эти звуки казались далёкими, будто они доносились из другого мира, который не имел к ним никакого отношения. Здесь же, в этой прокуренной кухне, всё происходящее было куда важнее, куда значительнее, чем весь остальной город за её пределами.

Лена сидела, сгорбившись, сцепив пальцы в замок, не отрывая взгляда от липкой клеёнки, вдавливая ногти в кожу, но не ощущая боли. Она чувствовала, как напряжение внутри неё растёт, как воздух в комнате становится тяжелее, как каждое слово, которое вот—вот прозвучит, уже витает в этом пространстве, ещё не оформленное, ещё не обретшее чёткости, но уже способное изменить всё. Она слышала, как тикают часы, как равномерно движется секундная стрелка, и этот размеренный звук вдруг показался ей слишком громким, слишком отчётливым, слишком реальным, словно время, которое ещё недавно казалось застывшим, вдруг снова пришло в движение.

– Ты не понимаешь, Лен, – сказала Татьяна. Голос её был ровным, спокойным, почти отстранённым, но за этой внешней холодностью ощущалась скрытая сила, которую невозможно было игнорировать. – Мы – пустое место. У нас ничего нет. В Москве же у тебя есть шанс.