Лена медленно подняла голову.

Слова матери прозвучали так, словно их давно уже стоило сказать, словно они не могли не прозвучать, словно они просто ждали момента, когда окажутся произнесёнными вслух. В них не было сомнений, не было вопросов, не было даже попытки убедить, потому что убедить можно только того, у кого есть выбор, но выбора здесь не было, и Лена чувствовала это каждой клеткой своего тела.

Она открыла рот, но не сразу смогла выдавить из себя хоть звук, словно голос застрял внутри, словно что—то мешало ей говорить, мешало сопротивляться, мешало даже пытаться понять, насколько далеко зашла мать в своих мыслях.

– И ты думаешь, что он просто так поможет? – спросила она, и голос её прозвучал глухо, хрипло, как будто воздух в её лёгких вдруг стал гуще, плотнее, как будто само дыхание стало сложнее, требовало усилий.

Татьяна посмотрела на неё, слегка прищурив глаза. Губы у неё сжались в тонкую линию, в этом взгляде не было раздражения, не было злости, не было даже ожидания – было только понимание, что этот вопрос не имеет смысла, что он задан не потому, что Лена действительно надеется услышать ответ, а потому, что ей нужно было его задать, нужно было хотя бы сделать вид, что у неё есть право усомниться.

– Он может помочь. А ты можешь сделать так, чтобы ему захотелось.

Слова прозвучали спокойно, сдержанно, но от этого не стали менее вескими, не потеряли своей силы. Они не требовали объяснений, не нуждались в дополнительных пояснениях, не оставляли места для двусмысленности.

Лена ощутила, как внутри неё что—то оборвалось, как это понимание растекается по ней, разливается по венам, оседает в груди тяжестью, от которой невозможно избавиться. В этих словах не было неожиданности, не было ничего, что могло бы её удивить, но от этого они не становились легче, не становились менее жёсткими, не становились тем, с чем можно просто так смириться.

Она чувствовала, как всё внутри неё сопротивляется, как тело её отвергает этот разговор, как её руки дрожат, но не от страха, а от осознания того, что всё уже сказано, всё уже решено, всё уже предопределено.

Мать не говорила это случайно, не бросала эти слова, не проверяла её реакцию. Она уже всё обдумала и продолжала смотреть на дочь, оценивая её состояние, фиксируя, как дрожат пальцы, как напряглись плечи, как едва заметно подрагивает нижняя губа, когда Лена пытается сдержаться, удержать себя на грани, не позволить чувствам вырваться наружу.

Она видела в ней эту борьбу, видела, как одно за другим рушатся её аргументы, как шаг за шагом Лена приближается к тому моменту, когда любое возражение потеряет смысл. Татьяна не торопилась, не подгоняла, не давила – просто ждала, позволяя дочери самой дойти до неизбежного, потому что знала, что этот путь короче, чем кажется.

Женщина не сразу заговорила, а позволила тишине напитаться напряжением, стать ещё гуще, ещё плотнее, а потом медленно потёрла пальцами висок, в котором уже отдавалась глухая боль, появляющаяся всякий раз, когда приходилось говорить такие вещи.

– Ты видишь, что у нас есть? – её голос прозвучал глухо, без надрыва, но с той уверенностью, которая не оставляет места для сомнений. – Ничего. Ты хочешь, чтобы было так всегда?

Лена дёрнулась, словно её ударили. В её взгляде вспыхнуло раздражение, проскользнуло что—то похожее на ненависть, но это была не ненависть к матери, нет, это была ненависть к самой ситуации, к этим словам, потому что они были правдой, потому что их невозможно было опровергнуть, потому что они разрезали её изнутри, оставляя после себя пустоту, которую нечем было заполнить.