Не потому, что не хотела, а потому, что в этот момент внутри неё уже звучали слова матери – холодные, безжалостные, высеченные в памяти так, что их невозможно было игнорировать.

"Ты либо контролируешь ситуацию, либо становишься игрушкой."

Лена понимала, что не контролирует ничего. Когда всё закончилось, он встал, поправил одежду, выдохнул с тем самым ленивым удовлетворением, которое теперь всегда вспыхивало в её памяти, когда она слышала его голос.

– Ты ведь понимаешь, что никто тебе не поверит? – сказал он тогда.

Она ничего не ответила. Потому что поняла: он был прав.

Никто не поверит. Мать не поверит. Леонид не поверит. Никто.

Она медленно поднялась на ноги, стряхнула с ладоней прилипшие листья, вытерла пальцы о джинсы, чувствуя, как руки дрожат. А он уже спокойно шёл по дорожке, не оглядываясь.

Сложно сказать, сколько времени прошло, прежде чем она заставила себя сделать шаг, а потом второй, третий. Но с каждым новым движением всё становилось понятнее: это не ошибка, не случайность, не нечто, что выбивается из общего строя её жизни.

Она осознала, что это был не случайный эпизод, не отдельное происшествие, а всего лишь закономерный итог того, как складывалась её жизнь. Всё вело к этому, словно заранее проложенный маршрут, по которому она двигалась, даже не осознавая, что конечная точка давно определена.

Лена медленно моргнула, и мир вокруг вновь обрел чёткость. Отражение в зеркале больше не казалось размытым, оно стало настоящим, осязаемым, но чужим. Ванная, запотевшее стекло, её собственные глаза, смотрящие прямо на неё – но в этом взгляде уже не было той Лены, которая жила раньше. Теперь она была другой, той, кто пережил это и больше не видел смысла возвращаться назад.

Она смотрела в свои глаза, но не видела в них ни страха, ни ненависти, ни даже боли.

Было только осознание факта.

– Это больше не имеет значения, – произнесла она ровно, спокойно, словно заученную фразу, которую должна была сказать вслух, чтобы закрепить внутри.

Но именно это и пугало её больше всего. Не само воспоминание, не ужас от осознания случившегося, не попытки переосмыслить реальность. Её настораживало то, что всё это больше не вызывало отклика, не оставляло следа, не наполняло сердце яростью или болью. Она не чувствовала ни страха, ни ненависти, ни желания изменить прошлое. Осознание того, что событие, определившее её судьбу, стало лишь безразличным фактом, повисшим в сознании, вызывало в ней дрожь. Потому что если это больше ничего не значило, то что тогда значило хоть что—то?

Леонид не спешил заговорить. Он смотрел на неё с тем же вниманием, что и всегда, но теперь в его взгляде не было привычного превосходства. В этом молчании скрывалось нечто большее – изучающий интерес, ожидание, желание разглядеть за внешней спокойной оболочкой то, что она скрывала.

Раньше этот взгляд заставил бы её опустить глаза, вызвать в теле ту самую невидимую дрожь, когда напряжение поднималось изнутри, сжимало грудь, делало дыхание неглубоким. Тогда она боялась бы этого вопроса, потому что знала – за ним последует нечто большее, то, к чему она не готова.

Теперь всё было иначе.

Лена выдержала паузу. Это ожидание не давило, а давало ей время – время осознать, что больше не нужно искать правильных ответов, не нужно угадывать, чего он хочет.

Она подняла глаза, встретила его взгляд и увидела, что он тоже что—то понял.

– Что ты будешь делать с Николаем? – спросил он, отчётливо выговаривая каждое слово, словно хотел прочувствовать саму суть вопроса.

Она задумалась, но не над тем, что сказать – ответ был очевиден, и она знала его с самого начала. Её мысли касались другого – каким тоном произнести эти слова, какое выражение лица должно сопровождать их, насколько важно в этот момент показать полное безразличие. Она осознавала, что каждое движение, каждая пауза воспринимаются им как часть ответа, и потому не торопилась. Наконец, собравшись с мыслями, она спокойно и ровно произнесла: