Глаза её наполнились слезами, они сами проступили, размывая мир перед ней, но она не застонала, не вздрогнула. Леонид смотрел внимательно, медленно двигал пальцами, как будто проверяя, сломается ли она сейчас или чуть позже. Затем он так же медленно вынул их, смачно вытер о её щёку и улыбнулся.

– Вот теперь ты начинаешь понимать.

Она не понимала. Не хотела понимать.

Лена сидела неподвижно, чувствуя, как кожа горела от унижения, а внутри всё сжималось, становилось меньше, меньше, меньше. Заплакать она не могла. Если слёзы покатятся, это станет признанием её полного поражения, тем знаком, которого он, возможно, ждал. Он продолжал смотреть, терпеливо, без видимого любопытства, будто её выбор – молчать или плакать – был для него лишь предсказуемым шагом в неизбежном процессе.

Она моргнула, задержала дыхание, но руки остались неподвижны. Прикоснуться к лицу, стереть следы его власти – это значило бы признать их. Её неподвижность была актом безмолвного сопротивления, крошечного, незаметного для постороннего взгляда, но всё ещё существующего.

Леонид усмехнулся и наклонился ближе, его голос прозвучал тихо, почти ласково.

– Ты – моя. Пока ты это не поймёшь, будет больно.

Он не угрожал – просто констатировал факт. Лена смотрела прямо перед собой, не шевелясь, ощущая, как пустота внутри неё разрастается, превращая её в оболочку без сопротивления. Её разум повторял: она должна возмутиться, восстать, закричать. Но этого не происходило. Вместо этого только тяжёлый вдох – воздух, будто огонь, обжигал горло, заполнял лёгкие, но не приносил облегчения.

А что, если он прав?

Мысль вспыхнула внезапно, прорезав сознание, точно лезвие. А что, если это никогда не закончится? Если выхода действительно нет? Если боль – не угроза, а единственная данность, а её сопротивление лишь отсрочка неизбежного? Что, если он никогда не лгал? Если правда, которой она так боялась, уже давно стала её жизнью? Лена закрыла глаза, ощущая, как мир вокруг медленно растворяется, растекаясь вязкой, липкой смолой. Где—то внутри что—то тихо, незаметно сломалось – окончательно.

Мир стал вязким, размазанным, будто его наполнили тягучей, липкой смолой. Где—то внутри что—то сломалось: тихо, незаметно, но окончательно.

Лена сидела. Спина ровная, плечи расслаблены, подбородок чуть приподнят – но не по своей воле, а потому что так должно быть. Любая ошибка, любое отклонение от выученной позы могло вызвать недовольство, которое проявится не в словах, а в молчаливом пристальном взгляде, от которого холодеет кровь. Она уже знала, как это работает.

Ей не нужно было слышать приказы – она чувствовала их кожей. Если сутулилась, он не говорил ничего, просто смотрел, и ей казалось, что спина ломается от напряжения. Если слово вырывалось неловкое, неправильное, он слегка наклонял голову, чуть приподнимал бровь, и этого хватало, чтобы в следующий раз формулировать мысль иначе.

Не было необходимости говорить "нет" напрямую. Достаточно было молча изменить реальность так, чтобы отказ перестал существовать.

В словах не должно было быть сомнения, не должно было быть эмоций. Если хочется плакать, плачь внутри. Если хочется сказать что—то вслух, подумай, нужно ли это Леониду.

Лена училась быть правильной.

Вечером пришли гости. Лена осваивала новую для себя роль. Она услышала их голоса, когда вошла в гостиную. Мужские, ровные, уверенные, наполненные разговором о чём—то важном, но не для неё. Леонид не предупреждал, но предупреждать и не нужно – её место было предопределено.

Она замерла, но ненадолго. Сделала шаг вперёд, словно подхваченная потоком чужих решений. В доме появились незнакомые люди, но они не оглянулись, не проявили удивления. Она не была гостьей – была чем—то вроде части мебели.