Ни одной эмоции на его лице. Ни тени того, что случилось ночью.

– Садись.

Он произнёс это не приказом, но и не просьбой. Это было так, будто её присутствие здесь никогда не обсуждалось, будто она всегда сидела за этим столом.

Лена подчинилась. Стол был накрыт идеально, каждый предмет находился на своём месте. Ломтики сыра разложены ровными рядами, хлеб аккуратно нарезан, чашка с кофе стояла напротив неё: тёмная поверхность напитка отражала свет люстры. Всё выглядело безупречно, механически правильно.

Она взяла вилку, но едва заметное движение Леонида заставило её напрячься. Он даже не посмотрел в её сторону, не сделал ничего особенного – но Лена почувствовала это кожей, почувствовала, как её движения тут же стали осторожнее, медленнее.

Он контролировал всё – от того, как она сидит, до мельчайших движений её рук. Любой жест, даже способ, которым она держит приборы, попадает под его пристальное внимание. Её пальцы дрогнули, когда она взяла вилку, внезапно осознав, как тяжела она в её ладони, словно превратилась в инструмент чужой воли.

Леонид ел медленно, с удовольствием. Казалось, он смакует не только еду, но и само утро, свою власть над моментом. Он никуда не спешил, никуда не торопился, а Лена сидела перед ним, напряжённая, с застывшим в груди дыханием.

А потом он заговорил.

– Сегодня у меня дома будет торжественный ужин. Ты должна присутствовать.

Голос его прозвучал лениво, почти рассеянно, словно речь шла о чём—то обыденном, не стоящем внимания. Но от этих слов в груди Лены стало пусто, как будто кто—то выдрал из неё всё тепло разом.

Она не сразу поняла смысл сказанного.

– Сделай всё, чтобы они остались довольны.

Девушка почувствовала, как что—то острое царапнуло её изнутри. Вилка качнулась в пальцах, и только усилием воли она удержала её.

Она не осмелилась спросить, кто эти люди, не позволила себе даже шёпотом задать вопрос. В её сознании пульсировало лишь одно: не говорить, не проявлять сомнений, не выдавать свою растерянность. Горло сжалось, словно пересохшее от жажды, и каждый вдох давался с трудом. Она чувствовала его взгляд – оценивающий, насмешливый, словно он ждал её реакции, её попытки хоть как—то сопротивляться, но знал: она не посмеет.

Леонид наблюдал за ней так, словно разглядывал что—то забавное. Её беспомощность, её реакцию. В этом взгляде не было раздражения, не было злости – только тихая, давящая насмешка.

Он сделал глоток кофе, неторопливо, с удовольствием.

– Кстати, – он улыбнулся краем губ, – я знаю, что ты хотела стать певицей.

Воздух в комнате словно загустел.

– Ты мечтала петь, верно? Петь так, чтобы тебя слушали тысячи? – его голос был тягучим, медленным, обволакивающим.

Лена кивнула, но это движение было пустым, механическим, словно тело само приняло решение, в котором не участвовал разум. Горло сжалось, пересохло, и она даже не пыталась сглотнуть – казалось, это только усилит ощущение беспомощности.

– Я могу помочь тебе с этим, – произнёс он с ленивой небрежностью, будто речь шла о чём—то незначительном. Будничный тон его голоса противоречил смыслу сказанного, и от этого внутри всё похолодело.

Она не ответила. Не позволила себе ни слова, ни вопроса, ни малейшего проявления любопытства, а лишь крепче сжала пальцы, впиваясь ногтями в край стола, будто пытаясь зацепиться за реальность, которая ускользала сквозь её пальцы.

Тишина становилась всё гуще. Она слышала, как в комнате ровно, без спешки, отсчитывали секунды часы, и этот размеренный звук раздражал, потому что не соответствовал её внутреннему хаосу.