В это время в другой комнате Леонид не спал. Он лежал в полумраке, вдыхая запах ночи, власти и собственной победы. Его кровь кипела от восторга. Он знал, что Лена сейчас не спит, что страх разрывает её изнутри, что каждое мгновение этой ночи выжигало из неё остатки прежнего "я". И это было прекрасно. Он любил этот процесс – как тщательно и методично ломаются люди, как их сопротивление превращается в беспомощный лепет, в покорность, в мёртвую тишину.

Он думал о ней. О том, как скоро она перестанет быть собой, как её мысли начнут звучать его голосом, как любое движение её тела станет откликом на его желания. Она была сырьём, которое он формовал, скульптурой, вырезанной из страха и подчинения. Пока в ней ещё теплилась боль, ещё оставалось сопротивление, но он знал – это ненадолго. Боль превращала людей в тряпичных кукол, делала их мягкими, податливыми.

Он прикрыл глаза, ощущая во рту сухой, горячий привкус охотничьего возбуждения. Лена уже перешагнула черту: её воля истекала кровью. Она ещё этого не поняла, но ему было некуда спешить. Он будет смотреть, как она гаснет, шаг за шагом, как тонет в его руках. Это было неизбежно. И это было восхитительно.

Утро пришло слишком быстро. Лена не запомнила, как уснула, но пробуждение было резким, болезненным, словно кто—то вытолкнул её из сна обратно в реальность, в холодную, безжалостную темноту. Тело ломило, мышцы ныли, словно она всю ночь бежала от чего—то, что неизбежно догнало её. В горле першило, дыхание было прерывистым, а разум, вновь вынырнувший из зыбкого забытья, отчаянно пытался убедить её, что ничего не изменилось. Но тело помнило всё. Воспоминания о ночи всплывали в сознании, болезненные, гнетущие, не позволяя спрятаться в иллюзии. "Проснулась снова? Значит, это правда. Это не сон."

Она не сразу осознала, что именно её разбудило. Тишина? Или, наоборот, едва слышные звуки – ритмичный стук ложечки о фарфор, шелест страниц, негромкий выдох, едва различимый среди шорохов утреннего дома? Запах кофе проникал в комнату, густой, терпкий, вяжущий, вплетающийся в аромат свежеиспечённого хлеба. Всё было таким привычным, будто ничего не произошло.

Но что—то произошло. Что—то необратимое, выжженное в её памяти, вжимающееся в плоть, отравляющее каждый вдох. Она не могла этого объяснить словами, но чувствовала – это было там, глубоко внутри, на самом дне, где раньше прятались мечты и надежды.

Она знала это каждой клеткой своего тела. Каждая мышца, каждая кость помнила, как вчерашний день разорвал её реальность на куски. И теперь она лежала, словно разбитая кукла, пытаясь осознать: где начинается этот новый мир, в котором она больше не принадлежит себе?

Лена лежала, не шевелясь, пытаясь оттянуть момент, когда придётся встать, одеться, спуститься вниз. Это утро казалось ей тонкой нитью, связывающей прошлое и настоящее, но она уже слышала, как эта нить натягивается, трещит, готовая порваться.

Она не могла не пойти. Поднялась медленно, с трудом. Казалось, что её собственное тело принадлежит кому—то другому, что оно уже не слушается её так, как прежде. Платье сидело на ней неуютно, его ткань будто прилипала к коже, оставляя ощущение чуждости, ненужности. Когда она спустилась вниз, её встретил знакомый звук – лёгкий стук ногтя по керамике чашки.

Леонид уже был за столом.

Он выглядел безупречно, словно только что вышел из другого, лучшего мира. Светлая рубашка, закатанные рукава, запястье с дорогими часами – всё, как всегда. Он лениво водил пальцем по краю чашки, а взгляд его скользнул по ней без спешки, едва заметно, но этого было достаточно. Достаточно, чтобы Лена почувствовала, как в груди неприятно сжалось, как дрогнули пальцы, как невидимые нити ещё крепче затянулись вокруг её горла.