Леонид не отрывал от неё взгляда. Этот взгляд был неподвижным, изучающим, в нём не было гнева, не было злости – только что—то чуждое, бесстрастное, холодное. Он словно ждал, когда она полностью осознает свою беспомощность, когда этот страх заполнит её изнутри, когда ей больше не останется ничего, кроме покорности.

– Эти бумаги могут исчезнуть, – он медленно убрал папку в ящик стола, не торопясь, двигаясь с той размеренной уверенностью, которая больше всего её пугала. – Или оказаться в нужных руках.

Лена вздрогнула. Пыталась сглотнуть, но во рту пересохло. Перед глазами всё ещё стояли эти страницы, эти фотографии, эти доказательства, которые, как бы она ни старалась, уже невозможно стереть. В её голове эхом отдавались чужие слова, строки, зафиксированные в документах, обрывки разговоров, которые она слышала во время следствия. Всё это возвращалось, накатывало волной, сжимая её изнутри ледяными пальцами.

– Теперь ты полностью зависишь от меня.

Слова прозвучали мягко, почти ласково, но в них не было ни обещания, ни угрозы – только безжалостное, неоспоримое утверждение. Лена опустила голову.

Мир вокруг будто сжался, стены кабинета стали ближе, тяжелее, как будто сам воздух изменился, стал другим, чужим, пропитанным чем—то липким, давящим. Она больше не принадлежала себе. Не принадлежала своим мыслям, решениям, желаниям. Всё, что ещё оставалось от неё, теперь находилось в его руках, заперто в ящике этого стола.

Тонкий, едва слышный щелчок разрезал воздух – Леонид медленно, с нарочитой неторопливостью, повернул ключ в замке. Это движение было окончательным, подчёркивающим безоговорочность его слов.

– И ты это понимаешь, – его голос оставался ровным, почти заботливым, словно он не загонял её в клетку, а просто констатировал факт, известный заранее.

Лена не ответила. Она не могла. Слова не имели смысла.

Она просто сидела, чувствуя, как в ней что—то рушится, словно внутренние стены, ещё пытавшиеся удержать её волю, окончательно сдались и осыпались прахом.

Сидела и ощущала, как внутри неё что—то треснуло, разломилось на части. Без звука, без драматического осознания – тихо, незаметно, окончательно. Выхода больше не существовало.

Она попыталась поднять глаза, но не смогла. Её взгляд упал на тёмную поверхность стола, на идеально отполированное дерево, в котором отражалась лампа. Этот свет казался резким, колючим, он бил в глаза, но не согревал. Внутри было холодно, по—настоящему холодно.

В груди сжалось что—то тяжёлое. Паника, отчаяние? Нет. Это было другое. Глубокая, медленно разливающаяся безысходность.

Она вспомнила мать. Вспомнила голос, усталый, но твёрдый, говорящий ей уехать, сделать шаг, спастись. Но спасения не было.

Её губы дрогнули, но не смогли произнести ни звука. Мысли застыли, слова потеряли смысл. Она просто сидела, чувствуя, как внутри неё исчезает последняя тень сопротивления.

Леонид медленно откинулся на спинку кресла, слегка склонив голову набок, внимательно наблюдая за ней. В его глазах не было удовлетворения, лишь спокойное ожидание. Ему не нужно было ничего говорить. Всё уже случилось.

Тиканье часов заполняло пустоту, каждое движение секундной стрелки казалось шагом в новую реальность, где у неё не осталось выбора. Она больше не могла бороться. Она больше не могла думать. Она просто существовала. Он победил.

Лена почувствовала, как всё внутри надломилось, как будто туго натянутая струна порвалась, выплеснув наружу боль, страх, отчаяние. Слёзы выступили на глазах, наполнили их мутной пеленой, а затем сорвались, заскользили по щекам, падая вниз – в пустоту, в темноту, в никуда.