Зоря, как всегда одетая в солнечную запону[1] поверх светлой рубахи, наполнила еще одну миску и сама поднесла ее Словцену. А после кошкой скользнула на лавку, умастилась подле него. Стала расправлять на коленях грубоватую ткань одежды и, будто ненароком, коснулась рукой его бедра.

Наконец гомон стих.

Во главе стола сидел Гостомысл. Он первым разломил мягкую лепешку, зачерпнул из миски щей. За ним взялись за еду и остальные: застучали ложки, посыпались в миски со щами мелкие кусочки лепешек, заходили челюсти оголодавших за день людей, снова послышались тихие разговоры.

Старец ел потихоньку да поглядывал на Леону — что-то с девкой было не ладное, надо бы расспросить будет. Глаза его вдруг закатились. Он медленно опустил ложку на стол, откинулся прямой задеревеневшей спиной к стене.

За столом воцарилась тишина.

Леона в испуге за учителя уже было едва не подскочила, чтобы скорее помочь ему, но Витана удержала девушку за руку. Она взглядом показала ей сесть на место и осторожно поднесла палец ко рту, велев молчать.

Девушка озадаченно опустилась назад, только теперь приметив, что никто больше не дергается с места, не спешит помогать захворавшему старцу. Собравшиеся замерли и в ожидании уставились на Гостомысла. Опущенные веки его дрожали, бегали под тонкой кожей глаза, будто смотрели по сторонам.

Наконец, его лежавшая на столе ладонь сжалась, и он медленно проговорил:

— Недалече совсем, у лесной прогалины, что со старым пнем. Плащик с собой возьмите, пригодится. — И старец раскрыл глаза.

Дар тут же подскочил с места, а с ним еще один молодой парень семнадцати лет — Бойко. Волосы у него были русые, вихрастые. И если у Дара в этот миг на лице читалась лишь легкая взволнованность и собранность, то в голубых глазах Бойко искрился восторг.

— Ворон подскажет, коли разойдетесь.

Ребята кивнули и поспешили на выход. В оконце стало видно, как бегут они в сторону леса, а над ними парит крупная черная птица. В руках у Дара висел толстый, шерстяной плащ, а Бойко сжимал ручку незажженного фонаря.

— Прошка, — обратился старец к пареньку, который уже успел опустошить свою миску. Мальчишка с готовностью встал. — Сбегай-ка к дальней баньке, истопить ее надобно.

— Истоплю, — кивнул парнишка, вылез из-за стола и шустро умчался выполнять наказ.

— Ешьте, — велел Гостомысл и первым взял в руки ложку.

Народ оживился. Зазвучали возбужденные разговоры, заплескался в кружках горячий взвар. Гостомысл ел да с усмешкой поглядывал на своих подопечных и лишь временами замирал, прикрывая ненадолго глаза.

— Ух, жуть как любопытно, кто же в этот раз будет, — зашептала сидевшая рядом с Леоной Агнешка.

— Хоть бы дитя малое, — протянула с другой стороны Леся. — Давненько у нас малышей не было.

— Да ты что говоришь такое! — возмутилась Агнеша. — Взрослому-то тяжело, а какого дитятке такое пережить? А родителям его?

Леона чуть наклонилась к Витане.

— О чем это они? — тихонько спросила она соседку.

— Скоро сама увидишь, — улыбнулась Витана.

Леона поймала такой же, как у нее самой, озадаченный взгляд Словцена и пожала плечами, мол: «и мне пока ничего не ясно».

Время шло. Опустели уж давно миски да кувшины с медово-травяным напитком, а расходиться народ все не спешил. Убрали со стола пустую посуду да расселись по лавкам, взялись за вечерний урок: девки кто за шитье сел, кто за пряжу, парни же все больше резьбой занимались да из бересты плели.

Стало уж смеркаться. Зажгли в светцах лучины, завели песни, а расходиться — не расходились.

Словцен сидел среди остальных парней и о чем-то увлеченно рассказывал, плетя берестяной заплечный короб. Леона же заканчивала латать прореху в стареньких штанах для тренировок: вот сделала она последний стежок, затянула обережный троекратный узел по числу Великих Богов и оборвала нить. Подумала еще немного, да взялась вышивать на заговорённой ленте золотистый солнечный щит с изогнутыми лучами — сильный оберег будет, коли верно все сделает.