Осенив себя святым знамением, рейтары поднялись и вернулись в седла, фон Гейзель снова занял место во главе отряда и обратился к Видо:

– Кстати, вчера приезжал кузнец из Флюхенберга, жаловался, что дочь у него пропала. Неделю назад ушла ягоды собирать и не вернулась. Деревенские окрестности прочесали, но девчонки след простыл, ни корзинки, ни платочка, ни тела.

– Почему я об этом ничего не знаю? – нахмурился Видо. – Фильц не докладывал.

– А господин Фильц посчитал, что это не наше дело. – Капитан досадливо дернул уголком рта под пышными ухоженными усами. – Сказал, чтобы кузнец шел к бургомистру. Девчонка, мол, наверняка с каким-нибудь мерзавцем сбежала, а тот либо потешился и в лесу ее прикопал, либо увезет подальше и в бордель продаст.

– Я поговорю с Фильцем, – так же хмуро пообещал Видо. – Его обязанность – принимать заявления и доклады, а не решать за меня, какие дела относятся к орденским, а какие – нет. Пропажа человека – это серьезно в любом случае, что бы ни послужило причиной. Спасибо, Курт.

– Я так и думал, что вам будет интересно, – кивнул капитан.

«Вот и еще одна причина заехать в деревню, – подумал Видо, пока Йохан Малый, прозванный так, чтобы не путать с Йоханом Большим – оба на полголовы выше Видо и в дверь проходят боком, но один на пару лет старше – спешился и пошел стучать хозяйке в дверь. – А с Фильцем непременно нужно решить этот вопрос. Высказать свое мнение о пропаже девицы секретарь мог, но попросту не доложить?! Это уже серьезно…»

– Герр патермейстер! Благословите!

Фрау Мария, улыбаясь и вытирая руки чистым передником, спешила к ним не от дома, а от сарая, где возмущенно мекала коза. На голове у травницы была косынка, в руках – подойник, и Видо смертельно захотелось молока. А если еще и с булочкой… Пусть даже не сдобной, а хотя бы с ломтем пышного ноздреватого хлеба, теплого, только из печи!

– Да благословит тебя Господь, добрая женщина, – отозвался Видо.

Взглядом он нашел орденский знак, висящий на цепочке поверх темного платья, и потянулся к нему особым чувством, имеющимся у каждого клирика. Знак отозвался теплом и ровным светом – все как положено. Фрау Мария, прекрасно понимающая, что делает патермейстер, замерла, ожидая результата проверки.

– Все хорошо, – сказал Видо больше для того, чтобы успокоить ее, чем для своих людей.

И так понятно, что если он не тянется к моргенштерну, висящему у седла на тот случай, когда все плохо, рейтарам можно не беспокоиться.

– Что-то припозднилась ты с дойкой, тетка Мария, – весело сказал Йохан, парень деревенский. – Солнце уже к полудню, вот-вот прямо над головой станет, а ты еще только с подойником идешь.

– Ох, твоя правда, сынок. – Мария продолжала улыбаться, но подойник перекинула в свободную руку, словно ей было тяжело его держать. – Коза недавно маленького принесла, вот и дою ее три раза в день, чтобы молока больше было. Когда в полдень, а когда раньше или позже – как минутка найдется. Герр патермейстер, не хотите ли молочка? Я вам из погреба подам, холодненького. И пирог яблочный есть, утром испекла.

– Спасибо, добрая женщина. – Видо качнул головой. – Я бы с радостью, но не положено. Сама знаешь.

Принимать пищу и питье в доме ведьмы орденский Устав запрещает настолько строго, что данное нарушение может – и должно! – служить основанием для разбирательства и лишения чина. Есть правила, которые написаны кровью, и это одно из них. Пусть даже ведьма – безобидная деревенская травница, всю жизнь помогающая людям и преисполненная смирения. Пусть даже патермейстер твердо убежден в ее благонамеренности, а орденский знак ясно показывает, что ничего неподобающего ведьма с прошлой проверки не творила. Пусть даже день жаркий, солнце забирается все выше в раскаленные голубые небеса, и пить хочется так, что в глазах темнеет…