Притворяясь, что занят игрой, я наблюдал за матерью: она отложила письмо, которое прочла первым, и проворно вскрыла маленькое послание. Оно, похоже, было короткое, она пробежала его, нахмурилась и закусила губу. Сложив оба письма в серебряную шкатулку, она заперла ее ключиком из связки, висевшей на поясе. Подняла глаза и перехватила мой взгляд.

– Это от моего отца. – Она показала на шкатулку. – Он дал мне ее, когда… – Она замолкла.

– Расскажи! – воскликнул я. – Когда тебе дал ее мой отец?

Брови ее удивленно поднялись, лицо вспыхнуло. Потом она рассмеялась:

– Я говорила не о твоем отце, а о своем. Мой отец, знаешь ли, тебе приходится дедушкой.

– Это понятно, – протянул я. – Расскажи мне о нем.

– Нет, Джонни, мы только что договорились, что оставим этот разговор до лучших времен, когда ты подрастешь. Но у меня для тебя хорошая новость. Как ты…

Нас прервала вошедшая в комнату Биссетт. Она уже собиралась взять меня под арест, и тут матушка протянула ей шкатулку для писем со словами:

– Пожалуйста, Биссетт, отнесите шкатулку в малую гостиную, чтобы она утром сразу попалась мне на глаза: тогда я не забуду в первую очередь ответить на письма.

Я вскочил на ноги и перехватил шкатулку:

– Я отнесу!

– Нет, Джонни! – воскликнула матушка, но я уже выбежал из комнаты.

Биссетт оставила на столе в холле горящую свечу, чтобы нам подняться наверх, я забрал ее и отправился в малую гостиную. Старая часть дома располагалась очень низко, окна гостиной смотрели в утопленный в землю садик между домом и большой дорогой (с проходом в подвал), поэтому там бывало уютно только зимой, когда камин был разожжен и занавески задернуты, в летние же дни комната имела сумрачный вид. При свете свечи я рассмотрел шкатулку, кожаную отделку, тяжелые серебряные застежки – прежде она никогда мне в руки не попадала. Рисунок, выгравированный на серебряной пластинке – роза с четырьмя лепестками, – был мне хорошо знаком по нашим чашкам, тарелкам и столовым приборам. Но здесь таких роз было пять, объединенных в композицию: четыре в углах квадрата и одна в центре. Под ними имелась надпись в одну строчку, и я поклялся себе, что скоро выучусь и ее прочитаю. Задерживаться было нельзя, поэтому я положил шкатулку на пристенный столик, рядом с чайной посудой. Вернувшись в общую комнату, я застал матушку и Биссетт, ожидавших меня со строгими лицами.

– Ты вел себя из рук вон плохо, Джонни, – проговорила матушка. – Уж не знаю, что на тебя сегодня нашло. Я хотела сообщить тебе приятную новость, но теперь услышишь ее позднее, когда исправишься.

И вот, ни дать ни взять опозоренный узник, которому нечем оправдаться, я был передан охране и уведен прочь.

Путь в мою спальню в старой части дома, по древней скрипучей лестнице, всегда меня страшил, поэтому, несмотря на все происшедшее, я, едва мы вышли из общей комнаты, схватил Биссетт за руку.

– Отстаньте. – Она сердито выдернула руку. – Хватит вам как маленькому изводить вашу бедную маму, и цепляться в темноте за няню тоже хватит.

Меня пугала не сама темнота, а загадочные образы и тени, сотворенные мерцающей свечой; эти ночные создания, вызванные ею из темноты, тотчас скрывались, стоило сделать шаг им навстречу, и тем походили на гигантских пауков, с которыми я сталкивался куда чаще, чем мне бы хотелось, – безобидному животному, думал я, ни к чему так много ног. Особенно я их возненавидел, после того как Биссетт описала, как они питаются живыми насекомыми.

– Ну что, – брюзжала Биссетт, – где ваша хваленая храбрость, вы, похоже, от собственной тени шарахаетесь.