Тут вошла миссис Белфлауэр и принялась расставлять на столе приборы.

– Поговорим об этом позже.

– А что этот человек говорил о моем отце? У меня ведь не было отца, правда?

Я заметил, как напряглась спина миссис Белфлауэр, которая ставила чайник на пристенный стол. Мать посмотрела на меня с упреком, а я вместе с раскаянием испытал и извращенное удовольствие оттого, что мои вопросы ее огорчают.

– Один раз, я слышал, обо мне сказали: «Бедный парнишка, растет без отца», – не унимался я. – Выходит, это правда?

– Спасибо, миссис Белфлауэр, – сказала матушка. – Остальное я сделаю сама. – Когда та вышла, матушка спросила: – От кого ты это слышал, Джонни?

– Кто-то шепнул Биссетт в свечной лавке. Ну, расскажи!

Мать сплела и расплела пальцы.

– Когда подрастешь, – произнесла она наконец.

– Когда? На Рождество?

– Не в это.

– Значит, на следующее?

– Нет, дорогой. Может, еще на следующее.

Тридцать месяцев! Отложила бы еще на тридцать лет!

Я ее уговаривал, но она не соглашалась ни перенести этот разговор на более ранний срок, ни выслушивать дальше мои вопросы.

Когда миссис Белфлауэр вернулась и убрала со стола, матушка попросила ее принести из малой гостиной письменный прибор и шкатулку для писем, и мы перешли в общую комнату – светлое помещение, из окон которого была хорошо видна Хай-стрит. Затем она открыла секретер и вынула книгу для записей, которой пользовалась, составляя письма, – так было принято во времена, предшествовавшие почте за пенни. Пока она писала, я вынул своих солдатиков и заставил их маршировать по ковру, но удовольствия от этого получил меньше, чем обычно, так как матушка не пожелала на них взглянуть, когда я ее попросил. Я всегда страшился того мига, когда в дверь стучалась Биссетт, чтобы, как осужденного, увести меня спать, но тут я если не ждал этого с нетерпением, то по крайней мере не возражал. Кроме того, можно было хотя бы подразнить Биссетт.

В тот вечер, однако, когда подходило время взятия меня под стражу, кто-то внезапно заколотил в парадную дверь. Мы оба вздрогнули. Матушка оторвала взгляд от письма и воскликнула:

– Кого это принесло в такой час?

Мы слышали, как Биссетт открыла дверь, а чуть позже она, пылая негодованием, вошла к нам в комнату.

– Это уж из всяких рамок, мэм. Эти работнички бросили лестницу прямо под окном малой гостиной, как будто это их собственный двор.

– Да-да. Они сказали миссис Белфлауэр, что замучились перетаскивать лестницу через ограду, а сегодня у них нет времени, поэтому они вернутся за нею завтра. А кто стучал в дверь?

– Девчонка-письмоносица, – возмущенно отвечала Биссетт. – Эта маленькая нахалка Салли. Хватило наглости явиться к передней двери. Боится, мол, в темноте подниматься по дорожке, ну я уж отчехвостила ее за это, будьте уверены. Пора, пусть учится знать свое место.

– Она что-нибудь принесла? – поинтересовалась матушка.

– Вот это, и потребовала десять пенсов в уплату, я отдала ей из своего кармана.

Она потянулась к мешочку, висевшему рядом со шкатулкой для швейных принадлежностей, а матушка взяла письмо и дала ей деньги из секретера.

– Ладно, – сказала моя неумолимая тюремщица, – этому юному джентльмену пора собирать игрушки, и в постель.

Но я уже, конечно, решил, что в постель не хочу.

– Мама, можно мне еще чуточку поиграть? – заканючил я.

– Хорошо, но только несколько минут, – рассеянно кивнула она, ломая печать.

Я торжествующе улыбнулся няне, и она, нахмурившись, поспешно вышла. Тут из письма матери выпало другое послание, запечатанное и меньшего размера, и опустилось на пол рядом со мной. Я его подобрал и, отдавая, обратил внимание на надпись, которую видел вверх ногами. Я еще только учился читать, но успел усвоить, что наша фамилия начинается с «М», а эту букву нетрудно узнать даже в перевернутом виде, но, к моему удивлению, фамилия на маленьком послании начиналась не с «М», а с «К». Никакого объяснения мне в голову не приходило.