, тем более что в чайлдовские революции Европа как раз не вписывалась. По крайней мере часть европейских археологов, прежде всего скандинавских, превратила вождество в работающий термин. Однако попытки Фленнери и Уилли переосмыслить по той же схеме ближневосточную доисторию оказались неубедительными и далее не повторялись[109]. Большее влияние оказали исследования Г. Джонсона, Г. Райта и Ф. Хоула в Сузиане, проведенные по методике, отработанной в Мексике (оценки демографической плотности и ступеней в иерархии поселений[110], однако Р. М. Адамс, внесший наибольший вклад в изучение южномесопотамской урбанизации, от социополитических реконструкций воздержался[111]. В целом становилось все яснее, что вождество потому и было открыто американскими, а не европейскими специалистами, что это понятие плохо применимо по крайней мере к части догосударственных обществ Старого Света. Открытие Гебекли-тепе и близких ему памятников на верхнем Евфрате, где в X–IX тыс. до н. э. возникло сложное общество и появилась монументальная скульптура, но земледелие в лучшем случае только лишь зарождалось[112], поставило под еще большее сомнение старые схемы.

Рядовой советский историк узнал о вождестве от Л. С. Васильева[113] на примере Китая. А. М. Хазанов[114], хотя и был по времени первым, повлиял слабее. Будучи и материалистическими, и эволюционистскими, идеи Стьюарда, Салинса и Сервиса могли быть, казалось, освоены марксизмом, а книга Васильева стать для советской науки 1980-х гг. тем же, чем для 1960-х стала «Средняя Азия и Древний Восток». Но ситуация оказалась иной. Вождество хуже вписывалось в моргановскую схему, нежели городская революция, так как слишком уж мало напоминало военную демократию, которую должно было вроде бы заменить. Взятые у К. Поланьи редистрибуция и реципрокность, органически ни с вождеством, ни вообще с какой-либо стадиальностью не связанные, преподавателям обществоведения «эпохи застоя» были бы попросту непонятны. Но главное препятствие для проникновения концепции вождества в советскую археологию заключалось в том, что в 1980-х годах сама эта концепция утратила свою эвристическую ценность. Васильев поторопился, назвав вождествами шумерские города-государства. Массоновский период ремесел с большим основанием, чем вождество, мог претендовать на универсальность.

Интуиция подсказала Массону, что в конце 1970 – начале 1980-х гг. ставка на вождество не оправдает себя и что под рукой просто нет перспективного варианта эволюционистского подхода к истории. Какой-то же принципиально иной платформы он, видимо, не находил. Массон не пошел, во всяком случае, по пути Л. Е. Куббеля (1988), все еще старавшегося развивать ортодоксальный марксизм и попытавшегося с подобных позиций переварить и одновременно отвергнуть вождество. Здесь Куббель опирался как на Маркса с его классами и формациями, так и на английскую традицию в африканистике (Редклиф-Браун – Эванс-Причард) с ее приоритетным вниманием к социальной структуре, а не к технологии и демографии и презрительным отношением к эволюционистским схемам американцев.

1990-е гг. стали временем поиска альтернативных вождеству форм политической организации до- и раннегосударственных обществ, прежде всего основанных на горизонтальных связях между структурными единицами, а не на их вертикальном соподчинении[115]. Нейтральные термины среднемасштабное общество и сложное общество вытесняли вождество. В российской науке именно Массон сделался главным пропагандистом сложного общества