Так что это был самый ужасный пердимонокль в моей жизни – я имею в виду ту ночь в Митино.

Я отволокла Милку к ней домой. Решила, что надо перед ней извиниться, когда она протрезвеет, и подумать, как можно ей помочь. Затем я на том же такси поехала к маме. Шел второй час ночи. Варя сама мне позвонила на мобильный и сообщила, что у нее болит живот. Я очень надеялась, что она это придумала, но, имея в виду непонятную болезнь Павлика, заспешила к ней, зная, что мама не догадается дать Варе ни угля, ни зеленого чая.

Дверь мне открыла мама, она еще не ложилась.

– Ну как? – спросила мама.

– Да! – отмахнулась я по возможности легко. – Можно было не ходить.

– А платье у тебя почему задом наперед надето?

– А… Это фасон такой, мам…

– Ясно, – мама поправила бирочку фирмы, вылезшую впереди у ворота. – А глаза заплаканные – тоже фасон?

– Мам… Я с Сашей рассталась.

– Я поняла, – мама тяжело вздохнула. – Если бы меня попросили проползти от дома до Красной Площади на коленях, я бы проползла, лишь бы только это случилось. Девчонка твоя совсем растерянная какая-то в этот раз. Знаешь, лучше никакого отца, чем такой.

– Мам, ты серьезно?

– Серьезней не бывает. У ребенка совсем разорванная душа, вашими компромиссами разорванная. Спокойно рассуждает про папиных «теть»! Ну что это! Лена! Базовые ценности в душе, по крайней мере, должны лежать по полочкам. Это – любовь, а это – гадость, это – верность, а это – подлость. Понимаешь?

– Понимаю, но ненавижу это твое «по полочкам»!

– Скажи по-своему.

– У каждого свои полочки… – вяло попыталась поспорить я, хотя знала, что мама права. Просто не надо это так протокольно выговаривать вслух.

– Нет! Нет, Лена! Открой Библию!.. Если не веришь – открой Коран, почитай Конфуция… Люди ли это сами написали, или кто-то пришел и сказал это – неважно! Важно, что там все одинаково, в сущности, написано – про главное! Хочешь полочками назови, хочешь – заповедями, хочешь законами человеческими…

На мамин громкий голос вышла полураздетая Варька.

– А я заснула, когда ты сказала, что сейчас приедешь.

– Поехали, – я подошла к ней, обняла.

– Нет уж, – вздохнула мама, – с таким фасоном платья ты оставайся здесь.

У меня быстро пронеслась мысль, что красок у меня с собой нет, к утру нареванные глаза отекут, так что за завтраком я не буду очень компрометировать маму перед Игорьком своей молодостью.

– А как Павлик?

Мама улыбнулась.

– Маленькие детки – маленькие бедки. Большие детки… Глупостями не надо заниматься, рвать не будет.

Я легла вместе с Варькой на старом кожаном диване, в библиотеке, которая когда-то была папиным кабинетом. Дочка заснула сразу, а я, обняв ее, пролежала до утра, пытаясь вспомнить хоть одну молитву. Я помнила начало «Отче наш» и конец молитвы оптинских старцев – «научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, любить и прощать».

Молиться я практически не умею – очень жаль.

Надеяться… В жизни с Сашей надеяться не на что. Значит, надо надеяться на другое.

Верить в Бога. Для меня это абстрактное понятие. Конечно, верить я не умею. Но хочу, очень хочу.

Терпеть – боль, которая заполнила всю мою душу, и не впадать в отчаяние.

Любить… Любовь к Саше заполнила не только всю мою душу, но и всё существо. Но ведь эта моя любовь сродни болезни… Выздоравливать. И любить – всех остальных моих близких, прежде всего – Варьку.

Прощать… Я первый раз в жизни, кажется, поняла эту чудодейственную формулу:

ненавидишь, мечтаешь о мести – значит, тяжело тебе самой, физически тяжело, не говоря уж о душе. А если прощаешь – становится легко. Почему я не знала этого раньше?