Так и оказалось, что напевшись про любовь скучающим дамам, сидя в корчме и внимая неумелым руладам наемного музыканта, Вейне все больше мрачнел.

Потом кто-то попросил, чтоб он сам сыграл, и еще кто-то, и Эйт сразу отпирался, но понял, что проще уступить, тогда отстанут. Ворчал и крутил колки на раздолбанной лютне, потом плюнул, бросил инструмент на колени горе-менестрелю и ушел наверх.

Народ помолчал с минуту и вновь зашевелился, забрякал кружками и смеяться снова стали. И даже не заметил никто, как эльф спустился со своей кейтарой, сел в углу, на высокий табурет у стойки, куда свет почти не падал и выплеснул скопившуюся боль в зал.

Не то что б нарочно, но и в себе держать уже сил никаких не было. Довольно на сегодня лицемерия.

Из снов и забытых песен,

Рождаются крылья пепла.

И пламенем падают с неба.

Путь прожигая к сердцу,

Которого нам не вложили,

Которого мы не просим,

Которое нам не по силам.

Ведь то, что в себе мы носим –

Из камня, железа и боли,

Из снов и забытых песен.

Когда отцветает терновник

Рождаются крылья пепла.

– Ну вот что ты за тип, Вейне, тебя петь просили для радости, а ты мрака нагнал, – медленно проговорил Хафтиз, откуда-то взявшийся совсем рядом, и кружку на стойку поставил. Полную.

– Я предупреждал, что не хочу, – Эйт хватил залпом, послушал, как шумит в голове, оставил инструмент в углу и пошел на задний двор.

Хафтиз вслед посмотрел и головой качнул.

Он с Вейне как раз тут и познакомился, лет с десяток назад. Впечатлился, как Эйт на спор летунца к бочке кинжалом пригвоздил. Бочку, правда, проткнул и за пиво платить пришлось, так они его и выпили же. А потом вместе нанялись в один обоз, так и пошло. Но это он Эйту говорил, что из-за летунца, а на самом деле из-за кейтары. И как Вейне петь мог. Не голосом, душой. Хаф, небом готов был поклясться и землей живой, что точно слышал, как ветер ему подпевает. Хотя какой тут ветер в корчме. Окна открыли проветрись от чада, вот с улицы и свистело. Вроде. А вроде и подпевало.

Эйт не боялся, что кейтару кто-то возьмет. Все здесь знали, за это можно запросто рук лишится или еще чего, что под скаш[2]* подвернется. Эйта, что на старом наречии значило «сейчас», не зря Эйтом звали. И это слово чаще других от него и слышали. «Сейчас», – говорил он и мог валятся еще полдня перед тем, как взяться за обещанное или сделать все тут же к удовольствию или не удовольствию собеседника.

А еще он был Вейне – болтун, что для барда, в общем-то, не редкость. Вот только скор он был не только на слова и ловок не только струны перебирать. Последний, кто в корчме Фредека потянулся к его кейтаре, даже сообразить не успел, как два кинжала пригвоздили руку к скамье, на которой инструмент лежал. Потом твердые, совсем не бардовские пальцы тычком впечатали голову в стол, а к кадыку прижалось острое, как бритва, лезвие. К слову, меч у Эйта тоже был не один, только второй никогда не покидал ножен. Во всяком случае, этого не видел никто из тех, кто Вейне хоть как-то знал. И мечи свои он за собой таскал, как иное дитя игрушку-соньку. Однажды из парильни на ор во дворе в одном венике выскочил, а оружие при нем, прямо на мокрой спине.

Метательные кинжалы, изогнутые, литые, прятались у Эйта в наборном поясе, чернеными узорчатыми рукоятками наружу. И так хитро, что не понятно было, где украшение с гравировкой, а где кинжал. Пояс старый, эльфийской работы, еще тех, старших эльфов, про которых только сказки остались и немного такого, как этот пояс. Многие думали, что и меч, что Эйт ото всех прячет, такой же древний.