– Дядя Саша, я… – срывающимся голосом заговорил пацан. – Они мамку мою прихватили, иначе бы я никогда… Ты же меня знаешь, дядя Саша! Я же тебе знак тогда…

– Знаю, Митька, – я похлопал парня по тощему плечу, мысленно матюгнувшись. Такое время. – А я и не знал, что у тебя мамка жива.

– Так я специально тихарился, чтобы и мамка про мои дела ничего не знала, и вот так вот не случилось, – быстро зашептал Митяй, рассовывая по карманам полицайское «богачество». – Не убрег. Дядя Саша, честное слово, я как мог выворачивался…

– Да брось ты оправдываться, Митяй, – поморщился я. – Мамку-то как думаешь выручать?

– Она уже узелок собрала, – сказал Митяй. – Уговор у нас был, что я ее в Свободное вывезу, как только все… вот это… Знаю одну цыганскую тропку…

– Верил, значит, что я тебя вытащу? – прищурился я.

– Конечно, верил, ты же своих не бросаешь, – сказал Митька, а потом его затрясло. – Вот же гнида этот чухнец! Клялся, что отпустит, а сам…

Митяй зашмыгал носом, отвернулся, вытер глаза рукавом. Вдалеке раздалась громкая немецкая речь. Пора было разбегаться. Я мотнул ему головой в сторону ближайших кустов. Тот кивнул и бесшумно растворился в темноте.

Я спокойно выбрался в более людную часть города. Хотя людной ее назвать было трудно. Редкие встречные и поперечные торопились по домам. До комендантского часа оставалось немного времени. Я тормознул «лихача», возможно того же самого и благополучно доехал до княжеских палат.

В прихожей меня встретила Глаша. Из гостиной и столовой доносились возбужденные голоса. Плыл табачный дым. Звякали бокалы. Похоже, вечеринка была в самом разгаре. Я скинул штиблеты, на подошвах которых было по килограмму грязи. Прошел в ванную. Благо, Захар, наш истопник, раскочегарил водогрейную колонку. Так что проблемы с тем, чтобы помыться не возникло. Горничная подала мне все чистое. Приведя себя в порядок, я вышел к гостям. За изрядно разоренным столом, сидела обычная компашка. Князь Сухомлинский, граф Суворов, литератор Обнорский, поручик Серебряков, который кивком со мною поздоровался, словно мы сегодня не виделись.

Глаша принесла мне чистые тарелки и столовые приборы. Положила гусятины, пододвинула блюдо с заливной рыбой и еще какие-то тарелочки и блюдца со снедью. Обнорский налил мне водки и мы с ним выпили. Этот бумагомарака приехал в Плескау аж из Лиможа, дабы рассказывать читателям белоэмигрантских газетенок о том, какое счастье принесла «Великая Германия на освобожденные от большевистского ига территории многострадальной России…». Судя по тому, что сей щелкопер был беспробудно пьян, виселицы и расклеенные по городу приказы комендатуры, за нарушение которых жителям полагалась только одно наказание – смертная казнь, его не вдохновляли на творчество.

– Нет, господа, вы только послушайте, что пишет этот чухонский листок «Хельсингин саномат»! – воскликнул потомок великого русского полководца, разворачивая финскую газету: «…большинство русских военнопленных являются юношами в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет или же стариками от шестидесяти до семидесяти лет…».

Присутствующие тут же заспорили, можно ли этому верить. Я смолчал, делая вид, что увлечен исключительно набиванием желудка, тем более, что действительно проголодался. У князя были тесные связи с немецкой интендантской службой, ведавшей продовольственным снабжением вермахта, поэтому к нему охотно заглядывали не только понаехавшие белоэмигранты, но и высокопоставленные немецкие офицеры. Последним обстоятельством я беззастенчиво пользовался. Подвыпившие немчики порой бывали излишне болтливы. Однако наибольшие надежды я возлагал на фройляйн Кранц.