– Не обращайте внимания на поведение Донны Альберты, мистер Бойд, – сказала она с придыханием. – Не надо забывать, что она великая певица, а этот Касплин – чудовище! – настоял, чтобы она участвовала во всем этом ужасе!

– Что касается меня, то я нахожу театр на Второй авеню чудесным, – заверил я ее. – Я также не имею ничего против постановок на Бродвее. И вообще – я демократ. Даже живу на Сентрал-Парк-Вест.

– Она сейчас не в себе, – настойчиво продолжала Хелен Милз. – Не следует винить бедняжку. Я имею в виду, что Ники вернули в… упаковке! И к тому же эта премьера так скоро… Да еще этот ужасный танец…

– Танец?

– Вот именно. Ей придется исполнять танец. Знаете? Сбрасывать с себя одежды. Этот Эрл Харви – маньяк, помешанный на эротических сценах. Он настаивает, чтобы она сбросила все семь одеяний.

Глаза мои плотно закрылись, и я вдруг почувствовал симпатию к Касплину.

– Что-нибудь случилось, мистер Бойд? – с волнением спросила она.

– Все семь? – тихо переспросил я.

– О! – В ее голосе зазвенело презрение. – Разве вы не знаете, что это «Саломея»?

– Оскара Уайльда?

– Рихарда Штрауса. – С каждым словом ее голос становился холоднее. – Он написал оперу по пьесе Оскара Уайльда.

– И Донна Альберта будет петь «Саломею»? И к тому же танцевать, сбрасывая с себя одежды? – Мои глаза широко раскрылись и, должно быть, так вспыхнули, что Хелен Милз отпрянула. – Где можно достать билеты? – возбужденно спросил я.

– Мистер Бойд! – Ее ноздри раздулись от возмущения. – Вы отвратительны!

Она заспешила по коридору к номеру, и даже в этом ужасном костюме ей удалось всем своим видом выразить вопиющее презрение.

Уединившись в баре на Медисон-авеню, я выпил пару мартини и задумался. Стоило закрыть глаза, как я отчетливо видел себя, расследующего смерть пекинеса. Я стоял на четвереньках где-то на Второй авеню и гавкал вопросы суке датского дога:

– Когда в последний раз вы видели Ники де Пекинеса?

И всякий раз, когда я уже готов был кинуться к ближайшему телефону и сказать Донне Альберте, что черта с два, пусть она найдет кого-нибудь другого, в голове у меня возникала картина: последняя ткань медленно спадает с великолепного тела… Я понял, что попался на крючок.

В контору к Касплину я пришел ровно через два часа после того, как покинул номер в гостинице. Секретарь в приемной своими размерами представляла противоположность ему. Похожая на изваяние, рыжеволосая, почти шести футов ростом. Если моя теория верная, то, судя по тому, какую грудь облегал ее пуловер, у нее должен быть неплохой оперный голос.

– Мистер Касплин назначил мне встречу, – сказал я. – Мое имя Бойд.

Она заглянула в блокнот и покачала головой.

– Извините. – Голос определенно оказался контральто. – У меня не записано.

– Извините и вы меня, – искренне огорчился я. – Получается как с кораблями в ночи или что-то вроде этого. Будь мое имя у вас записано, из этого могло бы многое получиться. – Я снова покосился на ее грудь. – Кто-нибудь говорил вам, что вы могли бы петь в опере?

– Кажется, мне знаком ваш профиль, – сказала она, внимательно рассматривая меня. – Это не вы были с копьем в «Метрополитен» в прошлом сезоне?

– Только на премьере, – согласился я. – Упал занавес, я поклонился одновременно с примадонной. Она стояла передо мной. Копье пошло вперед, а она стала пятиться задом… – Я пожал плечами. – Знаете, как сложены примадонны? Могу я все-таки видеть Касплина? – Внезапно меня осенило: – Может быть, вы предпочитаете, когда врываются силой?

Она, в свою очередь, пожала плечами. Это было похоже на первые толчки землетрясения, когда на ваших глазах появляются новые, бог знает где таившиеся до этого возвышенности. Она подняла телефонную трубку и несколько секунд говорила с Касплином. Потом еще раз пожала плечами, и я едва удержался от аплодисментов – зрелище было потрясающее.