Ну, ладно, это было к лучшему – рядом с ними всегда становилось как-то не по себе, и наше социальное разделение имело больше плюсов, чем минусов.

Медсестра ставит отметку в моём пропуске и даёт указания, куда идти дальше; не спеша поднимаюсь на четвёртый этаж в полупустой коридор и замираю у стены. Здесь стоял такой гвалт, что невозможно было сосредоточиться на мыслях; примерно через час голова собралась разболеться, но вовремя подошла моя очередь. Психолог – седовласая женщина за пятьдесят – оказалась ещё придирчивее, чем медсестра. Она заставила меня пройти сразу три теста, хотя обычно их оставляют на потом, после пытки тестами в почти тысячу вопросов, и постоянно кидала на меня такие взгляды, будто обвиняла в нечестности. Я из последних сил держала свой язык за зубами, но видит Бог – эта женщина, скорее, подходила на должность секретарши в Аду, чем психолога в «Утопии». После сеанса пыток, взвалив на себя неподъёмную тонну бумаги, я выхожу обратно в коридор и топаю в сторону лестницы; на пути попадается кабинет, дверь в который приоткрыта, и я бросаю туда любопытный взгляд.

Вот правильно говорят, что любопытство до добра не доводит.

В кабинете царила идеальная чистота – казалось, там было ещё чище, чем во всём остальном здании; я разглядела множество стеклянных полок с разными ёмкостями, наполненными жидкостями разных цветов, и трубок и проводов, которые тянулись со всех сторон к металлическому креслу в самом центре комнаты. Кресло не пустовало: в нём сидел крепкий жилистый парень с каким-то отстранённым выражением в светло-зелёных глазах. Он сжимал и разжимал кулаки, пока женщина в белом халатике наполняла шприц серебристой жидкостью до самого основания. Перевожу взгляд на руку парня и замечаю трубку с иглой, воткнутой в его срединную вену локтя; от этой картины меня начинает мутить, но я всё равно не могу отвести глаз.

Внешний вид парня не оставлял сомнений в том, что в кресле сидел мажор; и хотя он не был к нему прикован, было видно, что ему вся эта процедура как минимум неприятна, потому что его челюсть была слишком уж плотно сомкнута. Чувствую, как на затылке шевелятся и встают дыбом короткие волоски. Я слышала о том, что «Утопия» занимается разработкой экспериментальных инъекций – вроде тех, что блокируют чувства или наоборот, усиливают их – но в моей голове это всегда оставалось на уровне сказок.

Выходит, я ошибалась.

Страшно было представить, что натворил этот парень, что ему теперь приходилось отбывать такую повинность; конечно, он был из тех, к кому я никогда симпатии не питала, но его мне почему-то стало жаль: в любом случае, я не думаю, что он заслужил такую участь. Заворожённо наблюдаю за тем, как медсестра вставляет шприц в трубку, и серебристая жидкость устремляется к вене парня. Он морщится, когда она смешивается с его кровью, поднимает глаза и хмуро смотрит прямо на меня. Вздрагиваю, будто только вспомнив, где нахожусь, и спешно покидаю этаж, а заодно и само здание, но картинка никак не желает исчезать из головы.

Не хотела бы я оказаться на его месте.

Дома забрасываю тесты в верхний ящик письменного стола – я ещё от предыдущей экзекуции не отошла – и выхожу во двор, чтобы немного расслабиться. Братья обнаруживаются здесь же, и я, присев на любимые качели, наблюдаю за тем, как они пытаются поджечь отсыревшие после недавнего дождя дрова. Покатываюсь со смеху, слушая, как один обвиняет другого в беспомощности, и в итоге сама зажигаю небольшой костёр, используя бумагу, сухие полешки и кору. Мы жарим на костре хлеб, кусочки овощей и зефирки и просто болтаем ни о чём, изредка подкалывая друг друга. Я всеми силами гоню от себя мысли о том, что мне будет не хватать этого в новом доме, и в итоге позволяю себе замечтаться и представить, что со своим сибаритом мы будем проводить вечера точно так же – у костра, с задушевными разговорами.