Мы сидели все втроем за столом в баре под названием «Очищение Святых». Меллинджер разливал по бокалам вино и выглядел несколько обеспокоенно, а я размышлял о сложившейся ситуации.

– Эти негодяи очень опасны, – говорит Меллинджер с раздражением. – Их финансирует иностранный каучуковый синдикат, и они буквально по горло набиты деньгами для взяток. Меня просто тошнит, – продолжает Меллинджер, – от этой несмешной оперетты. Я хочу услышать запах Ист-Ривер[69] и я хочу снова носить подтяжки! Иногда мне хочется бросить свою работу, но я – проклятье! – настолько глуп, что как бы горжусь ею. Они здесь говорят: «Меллинджер – вот это человек! Рог Dios![70] Его не купишь и за миллион». Хотел бы я забрать с собой эту характеристику и когда-нибудь показать ее Билли Ренфрю. Это придает мне силы всякий раз, когда я вижу жирный кусок, который может стать моим, стоит мне лишь моргнуть глазом и – потерять мое предприятие. Да! Со мной шутки плохи. Они это знают. Свои деньги я честно зарабатываю и – трачу. Когда-нибудь я все же сколочу состояние, тогда я вернусь в Нью-Йорк и буду есть икру вместе с Билли. Сегодня вечером я покажу вам, как нужно обращаться со сборищем коррупционеров. Я покажу им, что такое Меллинджер, личный секретарь президента, если с него снять подарочную упаковку.

У Меллинджера, кажется, затряслись руки – его стакан звонко разбивается о горлышко бутылки.

«Ну, честный человек, – думаю я, – сдается мне, кто-то приготовил для тебя вкусную приманку и ты уже видел ее краешком глаза».

Этим же вечером, как и было условлено, мы с Генри доставили граммофон в некую комнату в невзрачном глинобитном домике в каком-то грязном переулке, где трава была высотой по колено. Это была длинная комната, освещаемая керосиновыми лампами, от которых было больше дыма, чем света. В ее дальнем конце стоял стол и множество стульев. Мы установили граммофон на столе. Меллинджер был уже там, он все ходил взад-вперед, взволнованный и погруженный в собственные мысли. Он то жевал сигару, то выплевывал ее, то брал следующую, то грыз ноготь на большом пальце левой руки.

Вскоре начали прибывать и гости, приглашенные на наш музыкальный вечер, – они приходили парами, тройками и пиковыми флешами[71]. Цвет кожи у приходивших гостей был самых разнообразных оттенков – от очень светло-коричневого до черного, и как бы даже блестящего. Все они были необычайно вежливы – просто таяли, как воск, их прямо коробило от счастья, когда они желали сеньору Меллинджеру доброго вечера. Я понимал их испанскую речь – два года я проработал на серебряном руднике в Мексике и довольно хорошо освоил этот язык, – но виду не показывал.

Человек, наверное, пятьдесят уже прибыло и расселось по стульям, когда внутрь проскользнул и сам пчелиный король – губернатор округа. Меллинджер встретил его у двери и проводил на трибуны. Когда я увидел этого латинца, я понял, что у сеньора Меллинджера все танцы на сегодняшний вечер уже расписаны. Это был большой, мясистый мужчина, черный и блестящий, как резиновая калоша, а глаза у него были внимательные и понимающие, как у метрдотеля.

Меллинджер взял слово и, бегло изъясняясь при помощи кастильских идиом, рассказал, что сердце его плачет от радости, поскольку он имеет честь представить своим уважаемым друзьям величайшее американское изобретение, чудо нашего века. Генри понял намек и поставил пластинку с изысканной музыкой духового оркестра. Словом, веселье началось. У губернатора отыскалось немного английского языка в той части тела, которая находится у него под шляпой, и, когда музыка окончилась, он нам и говорит: – Оч-ч-чень мило. Gr-r-r-racias