– Недавно, Володя, решил я переночевать в склепе. Около Лавры Александра Невского место одно есть неподалёку от официальной усыпальницы. Склеп замечательный, и прах хорошего русского человека здесь погребён. Я лежал в траве, отдыхал. Хорошо мне стало. Чувствовал я в себе в ту редчайшую минуту моей жизни озарение какое-то и легкость. Только, представь, вдруг слышу: собачка лает. Ко мне идёт кто-то и с собачкой. Я тогда нырнул в часовенку за лопаткой, чтобы сделать вид, будто пришёл сюда цветы посадить. Там она, лопатка, была, в часовенке. Вылез я наружу с лопаткой и начал подкапывать землю. Работой, дескать, занимаюсь – вот и оправдание моё, почему я здесь нахожусь. Смотрю, и собачка подошла ко мне, но не лает, успокоилась. Только кто-то позвал её, кажется: «Трезор! Трезор!» Это не важно, как. Суть в том, что они идут ко мне, а собачка вроде как на разведку послана. Я заподозрил это, потому что боязливо шли, медленно. Я тогда снова – прыг в часовенку. А тот подошёл, заглянул в моё убежище и накручивает дальше, да так серьёзно! «И ты, говорит, сюда примазываешься, Орехов? Теперь всё ясно, какой ты философ или псих. Давай, рой, может и повезёт. Забогатеешь! Хотя здесь другие уже рыли – и ничего не нашли. Умно ты обманывать умеешь, талант ты, в мире нашем ядрёном». Узнали меня и тут, видишь ли, Володя. Я знал и до этого, что как художник я известен, и это приятно, это льстит, с одной стороны. Но ведь опять оскорбили, и в какой-то глупости заподозрили, да так серьёзно!..

Прошла неделя, и наступила следующая. Вдруг пошли дожди, и художник Орехов вновь попался на глаза в полосатом, промокшем одеяле. В те дожди в буфете Союза художников допоздна собирались завсегдатаи, и уже к четвергу вспыхнул скандал: утверждали, что живописец Орехов вовсе не спятил, а просто удачно изображает спятившего, а сам потихоньку грабит склепы, сплавляет золотые монеты и перстни иностранцам, и что за ним охотится милиция. Утверждали даже, что и КГБ втянуто в это дело, поскольку Орехов связан с иконами и валютой давно! Просто никогда и никто не знал, какие дела он накручивал в соборах, когда делал вид, что подновлял иконы.

Приговаривали даже и повторяли, что Орехов уезжает скоро в Америку и, конечно, откроет там магазин, потому что богат и всегда был богат, но просто жмот, скряга! И доказывали этот факт тем, что все валютные покупные девочки теперь ловят его по ночам на Московском вокзале, куда он приходит, якобы, обсохнуть от дождей. Люди шумели, пили и бранились. Молчала только рыжая собачка Трезор, смотревшая в эту минуту своей собачьей жизни на людей преданно и серьёзно. Блинчиков, ущемленный и заводной, как все поэты-неудачники, не останавливаясь уже перед властью и законом, двинул кому-то в челюсть за распространение подлого вздора, и кто-то из сильных в ответ, не стесняясь, вывихнул ему руку в кисти. Руку перевязали в «Скорой помощи», а Блинчикова навели на мысль, что лучше не скрывать от всех правду: Орехов того! Но махинаций и спекуляций не было. И напрасно милиция так беспокоится и хочет опечатать мастерскую. И Блинчиков говорил вслух неправду, что Орехов всегда был того, но про себя упорно ждал клятвенной субботы и не спускал глаз с мастерской.

А между тем жизнь Евгения Александровича Орехова, в самом деле известного живописца, подошла к потрясению, которое суждено было ему пережить. Потрясение это произошло в ночь на субботу, на Московском вокзале, около полуночи. Орехов, греясь в зале ожидания, неожиданно увидел красивые, длинные ноги в пепельно-серых чулках. Он увидел эти ноги, и взгляд его, дрогнув, взметнулся выше и остановился на чёрной шляпке, с каким-то пронзительно жёлтым цветком, и на детском лице незнакомки и на её накрашенных помадой алых губах, сиявших спелой сочностью. Незнакомка глядела на него и не отводила настойчивого взора. Орехов смело подошёл к девушке.