– Святой отец, я хотел спросить…

– Да?

– Не могли бы вы помолиться? Я хочу сказать, среди нас нет добрых христиан, но мы все думаем, что от молитвы хуже не будет.

Я смотрю на него. Киваю:

– Хорошо.

Я воздеваю руки. Закрываю глаза. Колючий снег тает на моем лице, стекая по щекам, как слезы.

– Господь, всемогущий отец, мы вверяем свою жизнь твоему милосердию. Мы надеемся на твою защиту, вступая в долину смертной тени. Не откажи нам в Своем благословении и даруй нам силу своей могучей длани. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

«Амен», – бормочут вокруг меня. Но первым, что я вижу, открыв глаза, оказывается лицо Карла Буна, насмешливое и издевательское.

– Прекрасные слова, святой отец. Действительно прекрасные. Признаюсь, что, когда вы сказали вот это вот насчет долины смертной тени, я, чтоб не сглазить, схватился за яйца[32], но в целом это было очень даже неплохое выступление.

– Хорошо, – вздыхает Дюран, покачивая головой. – Постараемся продолжить путь. Спасибо, отец Дэниэлс.

– Не за что.

– А ты, Бун, постарайся держать при себе свое мнение. Оно никого из нас не интересует.

Не прибавив ни слова, Дюран поправляет на плече свой автомат.

– Идем.

Мы двигаемся вдоль почерневшей от копоти стены.

– Куда мы идем? – спрашиваю я.

– На небольшую разминку, – скалится Бун.

После этого он уходит вправо, и его фонарик освещает очередную машину. Очередную могилу.

Вскоре он исчезает в метели. Диоп, не говоря ни слова, занимает его место справа от меня. Повязки, которыми замотана его голова, похожи на головной убор туарега[33].

Я чувствую беспокойство, находясь среди людей, которых еще не знаю, в которых совсем не уверен. Меня тревожит то нахальство, с которым они встречают неизвестность. Одна только мысль о том, чтобы находиться здесь, снаружи, среди ядов и опасностей ночи, привела бы в ужас любого нормального человека. А эти солдаты, эти наемники – они ведь именно наемники, – шагают себе по открытому пространству со спокойствием, в котором есть даже что-то абсурдное.

Несмотря на уверения капитана Дюрана, мы идем долго, двигаясь в потемках, как световой червь. Мы идем по опустошенной земле, и в чуждом пейзаже даже звук наших собственных шагов вызывает тревогу. В течение получаса мы продвигаемся гуськом, и каждый следует за светом фонарика впереди идущего, полагаясь на то, что самый первый знает, что делать и куда идти. В какой-то момент, когда мы, может, преодолели пять миль, а может, прокружили все это время на месте, насколько я знаю, Бун возвращается ко мне, передвигаясь с осторожностью.

– Вы слышали, святой отец? – спрашивает он меня по-немецки.

Я автоматически отвечаю ему.

– А, так вы говорите на моем языке!

Я мог бы ответить ему: «И на семи других». Но я только киваю в ответ.

– Я вернулся, чтобы предупредить вас, святой отец.

– Предупредить? О чем?

– Об опасности.

– Какой опасности?

– Упасть.

Я смотрю на него в недоумении. Он широко улыбается, и прежде, чем я успеваю отреагировать, хватает меня за ремни рюкзака и отбрасывает на большое расстояние.

Вопреки моим ожиданиям, я не падаю на землю, а продолжаю лететь в пустоту. Машу руками, пытаясь сохранить равновесие, но безуспешно. Я падаю, и падение кажется бесконечным.

Я низвергаюсь в ничто.

Яма!

Глубокая!

Я шумно приземляюсь в мягкий снег. Погружаюсь в него на метр. С меня слетает противогаз. Попавший мне в рот снег имеет металлический привкус. Привкус обгоревшего железа.

Я поднимаюсь на ноги. Кое-как нашариваю и натягиваю обратно противогаз. Я в полной темноте. Совершенно непроглядной. Пока я поднимался, я почувствовал руками что-то на дне ямы, нечто вроде шара, и еще какие-то длинные предметы, сломавшиеся под моим весом. Я поднимаю шар и ощупываю его. Через перчатки я ощущаю гладкую поверхность с двумя небольшими отверстиями. «Шар для боулинга», – говорят мне детские воспоминания. Но как только я снимаю перчатку и беру шар голой рукой, дрожь проходит по моей спине.