Пытался расспрашивать мать. Но мать, вскоре вышедшая вновь замуж, о первом муже вспоминала неохотно. А если упоминала, то больше как о самовлюбленном рохле. Но фамилия Гусевой, которую услышал от бабы Лены, Николаю была знакома. Как-то, копа ясь в отцовских книгах по психиатрии, в одной из них обнаружил несколько писем, не замеченных матерью и потому сохранившихся. Это была фронтовая переписка отца с некоей Ксенией Гусевой, из которой он понял, что женщину эту, вместе с которой воевал, отец, единственную, любил. Матери о своей находке, конечно, не сказал.

Но теперь, когда Николай узнал, что влюбленные, оказывается, после войны воссоединились в Бурашево, у него появился личный мотив найти Гусеву, – очень хотелось побольше узнать о таинственном отце. Не верилось, что никчемного рохлю может так истово любить женщина.

Князь проснулся среди ночи от духоты и горячечного бормотания, доносившегося с койки, на которой лежал номер 12, о котором Князь давным-давно разузнал, что зовут его Константин Якобович Пятс.

Откинувшись на тощей подушке, номер 12, несомненно, бредил во сне. Но что-то в этом неконтролируемом, вроде, бреде показалось Князю необычным. Он пересел на койку к соседу, всмотрелся в орошенное капельками пота лицо, жадно вслушался в странно-знакомые звуки. Распрямился, потрясенный, – впавший в беспамятство старик на французском читал стихи Аполлинера.

Князь откинул куцее, промокшее насквозь одеяльце, дотронулся до скользкой, надсадно хрипящей груди. Жизнь в ней, кажется, едва теплилась. Собрался позвать палатную сестру. Но от прикосновения Пятс очнулся, открыл глаза. Дыхание несколько выровнялось.

– Я что, бредил?

– Еще как, – Князь кивнул. Услышал, что скрипнула и замерла койка под третьим соседом, переведенным в палату Кайдаловой, – сразу вслед за Пятсом. Сам перешел на французский. С удовольствием повторил услышанное:

– «Король я, но умру бродягой под забором». Давно не приходилось слышать. Не знаю, какой вы президент, но произношение вполне приличное. Откуда знаете Аполлинера?

– Приятельствовали в девятьсот пятом, – объяснился Пятс. Подышал, набираясь сил. – Я тогда от смертного приговора бежал из России в Швейцарию.

– Тогда всё может быть, – нижняя губа Князя уважительно оттопырилась. Он продолжил. – «Родился Иисус! Его настало время! Бессмертен только он, рожденный в Вифлееме!»

– Пан умер! Умер Пан. И больше нет богов! – закончил Пятс – через силу. – А вы? Для вас кто Аполлинер?

– Ну, чести быть знакомым, конечно, не имел. Родился, правда, во Франции, но через десять лет после его смерти. Отец его обожал. Он в эмиграции сильно поэзией увлекся.

– Выходит, вы в самом деле князь?

– Всамделишней не бывает.

– Подумал, что стукач, – старик пытливо присматривался к молодому парню.

Князь хмыкнул:

– Стукачи по десятку лет не сидят. Правда, на днях обрадовали, будто вот-вот освободят. Но – уже изверился.

Князь провел носовым платком по желтому лбу старика. Платок увлажнился, – будто росу собрал. Озабоченно покачал головой:

– Похоже, вас всерьез прихватило. Испугался, что во сне умрете.

Лицо Пятса исказила гримаса, – он попытался засмеяться:

– Когда-то, когда я был президентом… Был-был, – Пятс успокоительно дотронулся до руки молодого соседа. – Возле президентов полно прожектеров крутится с завиральными идеями. Нашелся чудак. Предложил медицинский курс: как не умереть во сне… Как же я смеялся, когда услышал… Тогда я еще умел смеяться… На самом деле умереть во сне – счастье, которым Господь одаривает праведников. Я, видно, не заслужил этой благодати.