Пятс задышал натужно. Силы его вновь иссякли.

Понизов, которого разговор, по правде, захватил, подлил ему коньяка, – будто бензинчику на головешку плеснул. Мутная от катаракты роговица пациента вновь озарилась, подсвеченная внутренним жаром.

– Я не люблю вашу нынешнюю власть – это правда, – подтвердил Пятс. – Но, милый доктор, кого вы обвинили в ненависти к русским? Я – православный, русский по матери. Много лет служил России. Да! После октябрьского переворота я настоял на отделении Эстонии. Но в то же время я старался сблизить наши страны, чтоб избавить эстонцев от предубеждения к русским. Это кропотливый труд – сделать соседей друзьями… И вдруг Россия вламывается, всё круша, как медведь в барсучью нору. Я пытался объяснить: Сталину, Молотову, – что так мы лишь посеем вражду. Пытался, пытался. Они кивали. И только в заключении постиг простую истину: плевали они глубоко на наши симпатии-антипатии. Они нас мысленно похоронили.

Понизов, завороженный страстной исповедью необыкновенного этого человека, всё больше подпадал под его влияние, и сам ощущал себя кроликом, которого гипнотизирует змея. Попытался прервать наваждение.

– Странные беседы вы затеяли с главврачом клиники, господин Пятс. Если бы это говорил сумасшедший… Но вы не сумасшедший. Вы ищете собеседника. А ведь я даже по должности обязан…

– У вас глаза собачьи, – объяснился Пятс.

Понизов опешил.

– Больные, не стеклянные, – Пятс примирительно накрыл руку Понизова старческой ладонью. И Понизов ощутил, что ладонь эта мелко, едва ощутимо потряхивается. «Кажется, еще и Паркинсон начинается», – некстати подумалось ему, и – раздражение схлынуло, уступив место сочувствию.

– Не сердитесь, – попросил Пятс. – Вы правы, мне важно высказаться. Вы молодой. Может, доживете, когда на смену этим придут другие и спросят… И тогда ваше слово будет для меня важно. Да и вам самому. Мы маленький народ. И все процессы на глазах. Но всё, что говорил, касается и русских. Есть геноцид внешний, но есть и внутренний. У любой нации свой запас прочности. Понятно, у огромной России он куда обширней. Но – не безграничен. С вас же десятилетия за десятилетиями будто плодородные слои срезают. Дворянство, купечество, после – крестьяне зажиточные, интеллигенция. Будто аборты. Это не может длиться бесконечно. Потому что при всеобщей покорности неминуемо бесплодие и вырождение.

Понизов хотел возразить, но не мог, – многое из того, что говорил эстонский президент, крутилось в его голове в ночные бессонные часы.

Пятс, нашедший благодарного слушателя и опьяненный вниманием, рассказывал и рассказывал: о революции пятого года, об аресте большевиками, о годах эстонской независимости от эмиграции, становлении эстонской государственности. И о самом больном: крахе независимой республики, – его детища. Соприкоснувшийся с неведомой ему историей Понизов не слушал – внимал.

Сколько прошло времени? На улице стемнело. Врач и пациент сидели бок о бок.

В коридоре раздались цокающие шаги. В кабинет после короткого стука вошла энергичная женщина с красивым злым лицом – заведующая судебно-психиатрическим отделением Маргарита Феоктистовна Кайдалова.

При виде ее мужчины непроизвольно отодвинулись.

– Разрешите, Константин Александрович? – хрипловато произнесла она, уже отмахав широким шагом половину кабинета. Недоброжелательным взглядом полоснула по пациенту.

– Вот вы где, номер двенадцатый? Подумала сперва, не в бега ли подался. А то, гляжу, у вас чуть ли не вольный режим.

– Я пригласил пациента Пятса, – осадил Кайдалову Понизов.