В доживающем теле вспыхнул вдруг прежний веселый огонь, будто в тлеющей головешке, перед тем как ей окончательно погаснуть.

– Так чего же вы боитесь больше, чем простуды? – напомнил Понизов.

– Памяти.

– В смысле: потери памяти? Вы ощущаете признаки амнезии?

– Нет. Я боюсь чужой памяти.

Понизов озадаченно нахмурился.

– Хорошо, давайте иначе: что же у вас всё-таки болит? Душа, конечно?

– Почему угадали? – настал черед удивиться Пятсу.

– Ну, это же клиника для душевнобольных… Так что на самом деле?

Он мазнул взглядом по часам. Пятс заторопился.

– Вы угадали. На самом деле, – именно душа. И нет физической боли, что сравнится с этой.

– Что именно мучает?

Пятс перевел дыхание. Набрал воздуха.

– Моя мука, моя беда и моя вина – что привел Эстонию в СССР!

Понизов оторопел:

– Как это «привел»? Вы же как раз противились… Раз вы здесь!

Горькая усмешка исказила усталое лицо:

– Увы, нет! Я и мое правительство, мы пытались предотвратить кровопролитие, которое полагали бессмысленным. Эстония выглядела обреченной. Мы подписали всё. Сначала соглашение о вводе войск, потом – оккупацию.

Он застонал:

– У нас маленький народ. Сколько больших народов перемолола история. А маленьких никто и не сосчитал. Что не сосчитал… Не запомнил! Ушли в почву и – будто не было. Миллион двести. Тьфу! Пескарь меж двух акул: Россией и Германией. Два выхода: сражаться или…

– С кем? Какие шансы? – Понизов невольно поддался его волнению.

Пятс закивал.

– Я рассуждал так же. Раздавят за несколько дней. Что такое для обозленного Сталина миллион двести? Мужчин с оружием пострелял, семьи вывез в Сибирь на погибель и заселил территорию другими. Был на земле народ – эстонцы, и как слизнуло. Значит, надо перетерпеть. Всё наше правительство было в этом едино. Для политика бог – целесообразность. Господи, прости мое высокомерие! Думал, я умный: всё просчитал, всё взвесил. Лавировал. Хитрил. Торговался с Молотовым из-за каждого пункта. Кланялся, смирив гордыню. А надо было – если убрать шелуху, – действовать на уровне инстинкта, как муж и отец, в дом которого ломится бандит. Хватаешь то, что под рукой, и защищаешь семью. Чем можешь и сколько продержишься. Остальное от лукавого. Надо было объявить всеобщую мобилизацию. Кричать, бить в набат: «Сражайся, мой народ! Умирай, но в борьбе».

– Смысл? Смысл?! – увлекшийся Понизов застучал ладонью по столу.

– Только один. Сдавшись, спасаешь рабов. Когда погибаешь в борьбе, у тех, кто выживет, сохранится свободная душа! – Пятс даже приподнялся, воодушевленный. Впрочем, тут же другим, просевшим голосом закончил:

– Но тогда я рассуждал иначе. Это был мой выбор и моя ошибка. Я пытался спасти свой народ и, кажется, погубил.

– Что значит погубил? – Понизов выглянул в коридор. Еще три года назад разговор, в который его настойчиво втягивали, прервал бы без колебаний. Но и по нынешним временам он приобретал чрезмерно опасный оттенок. – У вас как у человека буржуазной формации свои предубеждения. Но я лично уверен: для Прибалтики благо, что она вошла в число других союзных республик. Боюсь, среди эстонцев действительно были невинно арестованные. К сожалению, приходится верить. По себе знаю, что и с русскими допускалось подобное (он скользнул глазом по шарфику, забытому Ксюшей). Но это не повод ненавидеть страну, пусть жестокую лично к вам, но – выигравшую войну, защитившую мир, в том числе ваш народ от фашизма! В конце концов, всё нормализуется. Да и Сталин умер.

– Умер, – согласился Пятс. – Давно. Но я-то всё еще здесь. Так, может, и не умер? – голос его сделался раздраженным. – Надо же, – благо! Цвет нации пошел по этапу. Выслали, перемололи. Ассимилировали. А по какому праву вы вообще за нас решили, что для нас лучше? Чем лучше, что коммунисты победили фашистов, а не наоборот?