– Память, да… – протянул Алкин. – Значит, вы помните, что произошло с другими? С Петерсоном и Коллинзом.

– Господа, – вмешалась Флорес, подойдя и решительно повернув кресло старика в сторону коридора, ведущего к комнатам, – мистеру Гаррисону пора принимать лекарства, это строго по времени, прошу извинить.

– Вот так всегда, – буркнул старик. – Все по часам. Прощайте, господа.

– Я спросил… – Алкин поднялся и пошел рядом с медленно катившимся креслом, колеса тихо скрипели, Флорес недовольно бормотала себе под нос, старик повернул голову и сказал:

– Я помню, что вы спросили. Вы хотите знать, сказал ли Хэмлин остальным? Он не успел посетить их в больнице, я так думаю. То есть, судя по тому, что с ними потом стало.

– Что с ними стало? – быстро спросил Алкин.

Кресло подкатилось к двери, и старик ухватился рукой за ручку, останавливая движение.

– Мистер Гаррисон! – с упреком сказала Флорес. – Пожалуйста!

– Джек, – старик крепко держался за ручку двери, – умер от рака в сорок девятом. Сэм погиб в сорок четвертом в Бельгии. А я живой и здоровый. Хорош, да?

Гаррисон трескуче рассмеялся, сложил руки на коленях, и кресло покатилось дальше по коридору, хриплый смех старика отражался от стен и стал похож на хохот статуи Командора, пришедшей, чтобы забрать в преисподнюю грешную душу Дон-Жуана.

– Господи, – произнесла Сара, так и не выпустив руки Алкина, – какой страшный старик.

– Страшный? – удивился Алкин.

– Он совсем не умеет любить. Он… как статуя Командора.

– Я тоже об этом подумал, – признался Алкин.

Они вышли из холла в неожиданно промозглый, исчерканный косым дождем осенний вечер. Дневное тепло так резко сменилось похолоданием, что природа не успела приспособиться, и дождь казался не настоящим, а нарисованным на темном заднике, где проступали контуры деревьев, между которыми вспыхивал и исчезал свет автомобильных фар на линейке шоссе.

– Побежим? – сказал Алкин. – Если бежать быстро, не успеем промокнуть.

Ярко сверкнувшая молния осветила им дорогу.

В машине было холодно, Сара включила двигатель и обогреватель, Алкин стянул с себя успевший стать влажным пиджак и провел ладонью по мокрым волосам.

– Сара, – сказал он, – у вас платье… надо переодеться…

– Через десять минут будем дома. Ах, я же оставила в машине сумочку, могу себе представить…

Она достала телефон.

– Тайлер звонил девять раз! Представляю, как он беспокоится.

Алкин отвернулся к окну. Не надо, – думал он, – смог же Гаррисон заставить себя не делать резких движений. Правда, у него характер такой. А у меня? Могу я не думать о Бакли? Не думать о белом слоне. Не думать…

– Алекс, – Сара коснулась его руки, – о чем вы задумались?

– Ни о чем, – ответил Алкин с излишней резкостью.

– Тайлер, конечно, злится, – продолжала Сара. – Так я отвезу вас в Кембридж?

– Ни в коем случае, – твердо сказал Алкин. – Видите остановку? Высадите меня там, я поеду на автобусе.

– Но…

– Вы промокли, вам нужно домой, вас ждет Тайлер. Спасибо за все, Сара.

– Ну… как хотите.

Сказала она это с обидой или облегчением?

– Позвоните мне завтра, хорошо? – крикнула Сара, когда Алкин выбрался из машины и побежал, прикрываясь пиджаком, под козырек автобусной остановки.

Чайник уныло засвистел, недовольно сообщая о том, как ему не хочется греть залитую в него воду. Нормальное отношение к собственному призванию – умея что-то одно, делаешь это с таким видом, будто на самом деле тебя заставляют заниматься любимым делом из-под палки: пусть никто не думает, что ты получаешь от него единственное в жизни удовольствие.