Мы с бабушкой остались в двухкомнатной квартире, и поначалу я очень скучала без маминого щебета, мне не хватало её рассказов про то, как она выбирала наряд нужного фасона или туфли в цвет сумочки, но потом воспоминания померкли, стали казаться не таким уж замечательными. И в редкие мамины приезды я всё больше ощущала разницу между нами. Она говорила про новую норковую шубу, а я про то, что участвовала в областном литературном конкурсе и заняла второе место на областном конкурсе декламации за художественное прочтение стихов Лермонтова. И насколько мне была неинтересна мамина шуба, настолько же маме было неинтересно, сколько времени я стояла перед зеркалом, снова и снова повторяя «Кругом меня цвёл божий сад»[2].

Какой был смысл осуждать её? Она измеряла жизнь совсем другой мерой, и наши жизни проходили в каких-то параллельных плоскостях, пересекаясь лишь по недоразумению.

Чем старше я становилась, тем ближе мне становился папа, хотя его уже много лет не было в живых. К бабушке часто приходили бывшие папины коллеги, приезжали ученики, и все они подолгу сидели в нашей кухне, за крепким чаем и фирменным бабулиным вареньем вспоминая годы учёбы.

Нет, мой отец не мог быть неудачником, если столько людей помнили его, рассказывали, каким он был, как увлекательно преподавал, и что только благодаря Павлу Алексеевичу они полюбили литературу.

Я не могла представить, чтобы кто-то сказал нечто подобное о моей маме. О ней обычно говорили с лёгкой завистью, восхищённо, но никто не сказал, что благодаря ей он открыл для себя новый мир или стал писать стихи, потому что она объяснила, в чём феномен Пушкина и Шекспира.

И вот сейчас мы с мамой ехали в одной машине, сидели рядом на заднем сиденье, а мне казалось, что между нами расстояние гораздо большее, чем отсюда до Москвы.

- Вчера ходила на кладбище, - сказала мама, когда мы выехали из города. – Была у папы и Любови Абрамовны. Хорошо, что ты ухаживаешь за могилками.

- Кому-то надо это делать, - пожала я плечами, глядя в окно, на пролетающие навстречу автомобили.

Бабушку звали Любовь Абрамовна. Приятно, что мама этого не забыла.

- Помнишь, какие она варенья ваяла? – спросила вдруг мама. – Сейчас таких не варят. Я всё вспоминаю её вишню. Божественная вещь.

- Мы спорили, как лучше варить, - я тоже вспомнила бабушкино вишнёвое варенье, и на душе стало тепло-тепло. – Бабушка говорила, что с косточками вкуснее, а мне нравилось без косточек…

- И однажды ты предложила сварить для тебя варенье из вишни без косточек, а косточки пусть бабушка сварит для себя, - закончила мама.

Мы посмотрели друг на друга, и рассмеялись.

- Хорошо, что ты поехала, - сказала мама. – Мы так редко бываем вместе.

- Да, редко, - согласилась я. – Но всё-таки лучше бы мы встретились где-нибудь здесь или в Москве. А не… у твоего мужа.

- Ой, Поля, не начинай, - мама закатила глаза, и что-то связавшее нас тут же лопнуло и исчезло. – Масик хороший. Он, вообще – идеал мужчины. Что ты всё на него дуешься?

«Потому что он – не папа», - подумала я, но вслух ничего не сказала и снова отвернулась к окошку, глядя на дорогу.

Да, возможно, Масик был очень даже неплохим. Возможно, понимал маму лучше, чем папа. А уж деньгами точно баловал. Может и любил. Но мне всё равно второй брак матери казался предательством. Тем более, с этим Масиком! Вот уж никогда не думала, что толстый, даже жирный, лысый мужик с передним золотым зубом может быть идеалом. Особенно когда единственное, что он может сказать, это – «да, детка», «ты как всегда прелестна, рыбка» и не стесняясь никого пошлёпать мамочку пониже спины хозяйским жестом.