Для великих модернистов своего времени Жарри был снижением, нечто вроде иронистов как я понимаю. Помню, что столпы литературы переживали после его спектакля. А мимесис и память, эта хорошая подсказка: я и забыл об этом узле. Спасибо.

Гранты получает какая-то передвигающаяся по глобусу масса (стая) средних «творцов». Они на всех фестивалях, семинарах, творческих школах и т.д. И они презирают тех, кто продался по собственному желанию, кто написал коммерческую дрянь и обеспечил жизнь своим внукам. Это бесконечный спор, но из подающих на гранты есть такие, от которых ещё можно ждать необычного труда, а от солдат рыночной удачи можно ждать только выполнения условий торговли. Например, Хендрик Джексон15 получает гранты и его считают одним из самых крутых немецких поэтов. Но это такая область, где без грантов вообще нет никакого материалистического разговора.

Авангард я давно разлюбил, увы, и постепенно 20-й век становится для меня если не бранным словом, то обозначением пустоты именно в тех узлах, где преуспевал авангард, т.е. в 20-х годах. Ситуация чуть исправляется между двумя войнами, но не надолго.

Авангард… Понимаешь, не то, чтобы я его не любил. Это не то слово, оно не определяет отношение. Но для сегодняшнего дня, мне кажется, это понятие чем-то наполнено только для интерпретатора, для исследователя, а как «раздражитель», оно опустело. Эпигоны авангарда отталкивающие. Отечественный поэтический авангард в лице бесконечного Хармса мне тоже остобрыд. Для меня большинство обериутов эпигоны Хлебникова и передразниватели высокого модернизма. Вот детские стихи у них были настоящим открытием и артом. А где ещё и Зданевич, там совсем скушняк, нулевая проблематика, хилый голос. Я их не критикую, я их ругаю и отворачиваюсь, потому что не моё время, не мои смыслы. Хотя, о каждом из них плачет серия ЖЗЛ (кстати).

А я сразу после Зебальда открыл А. П. Каждана «Два дня из жизни Константинополя», и эти 2 дня 11/9… 1185 г. Число очень близкое нам. Дана детальнейшая картина города, дворца, церквей, улиц, ритуалов, церемоний. Тоже, между прочим, ощущение безлюдности, т.е. «учебного фильма». Возводится утопический город, однако, документально. Сам же документ, его текстовая часть скрыта: рассказывает – Каждан, и это напряжённо не только из-за выбранного эпизода, а и по «появлению», по предстоянию на вид, по воссозданию «присутствия». В организованном пространстве всегда есть тайна, и это знают операторы: тайна поворота. В принципе этого достаточно, чтобы сохранять напряжение.

Здесь <в Кельне> же есть реальные гении: в музыке – Штокхаузен, в изо – Зигмар Польке. И ещё десяток мировых имён… География, когда речь идёт об арте, особенно в традиционно раздробленной, бес-столичной Германии, не так важна. Здесь весь мир съезжается, например, в Кассель. Видел бы этот Кассель! Так могли бы выглядеть города, построенные на БАМе, что-ли: убожество. Конечно, есть пятёрка классных городов (там и Кёльн, объединённый как бы с Дюссельдорфом и Бонном)… З. Польке подстать своей фамилии. В нём есть возвышающая беспечная игра, идущая от опоры на традицию, реальную европейскую историю; например, его алхимические образы.

Мне как раз очень важно твоё наблюдение о языке наших философов с референцией на их понимание французов второй половины 20 в. Замечательный вопрос о том, как они ведут разговоры между собой.

От Ямпольского16 ощущения точно совпадающие с опространствованием его фамилии Яма и Поле. Я то проваливаюсь, когда он забирает в сторону и берёт подлинно «маргинальный» тон, выбирая какую-то побочную линию обзора и делая грандиозные, но непропорциональные выводы, то я выхожу в ровное бесконечное поле и захлёбываюсь от потока его гениальности. Ямпольский теряет блеск при прослеживании с попутной интерпретацией целых мыслительных цепочек. Например, он замечательно пересказывает суждения Платона о живописи как о третьеразрядном занятии, подражательном по отношению к творцу-ремесленнику, создавшему вещи. Вещь это второй план, после первичной идеи, которая, пройдя через т.н. бесформенную хору, получала материальную выраженность. Но дальше, когда он описывает кульбит, совершённый Ренессансом, поставившим (не сразу) на первое или, по крайней мере, на второе место, то, что у Платона было на третьем, т.е. искусство живописи, Ямпольский приводит столько второстепенных свидетельств и заглядывает в такие пыльные закоулки и так притягивает за уши заблудившуюся тягловую силу, что мне жаль времени на распутывание узлов, потому что я знаю более короткие пути описываемых перипетий мысли, и эти пути не секретны. Почему бы вообще не намекнуть в одной фразе вместо ста страниц, что Платон был дядькой, не очень то петрящем в искусстве, что истина дороже (иближе). Ямпольский пишет, пишет, цитирует, цитирует и вдруг выдаст точно и легко: «Из трансцендентальности идеи были превращены в имманентность и помещены в душу созерцателей, которыми стали художники». Всё! Это и произошло с платоновскими идеями, которые были объективно вне сознания. Ямпольский честно говорит, что эта мысль легла в основу диссертации моего любимого Эрвина Панофски. Так я читаю этого Яма Польского. Кстати, абсолютно неудачная метафора «ткача» в книге «Ткач и Визионер».