Томас достает из сушилки чистую клетчатую рубашку. Мятая. Нет, он, конечно, и сам умеет гладить, очень даже умеет, просто Тесс всегда говорит, что ей не в тягость, вот он и разбаловался. Томас смотрит на часы. Гладить уже некогда: Уилсон ждет их в ближайшее время. Он натягивает мятую рубашку и пытается разгладить складки пальцами.

Пара кроссовок и куртка Джордин небрежно брошены рядом со стиральной и сушильной машинами. Сколько Томас ни напоминает внучке, чтобы убирала за собой, никакого толку. Он часто складывает разбросанные вещи Джордин в корзину для белья и ставит ей на кровать, надеясь, что мимо такого короба она не сможет пройти.

Как бы не так. Со вздохом он наклоняется и поднимает куртку из светло-голубого флиса, которая стоит примерно на пятьдесят долларов больше, чем должна бы. Подумать только, даже в их богом забытом городишке фирменный ярлык имеет значение. Томас находит это смешным, но Тесс говорит, что для Джордин важно вписаться в коллектив, особенно когда рядом нет мамы с папой.

Томас бросает грязную куртку и кроссовки в корзину, наполненную другими вещами своенравной нерадивой внученьки, но тут его внимание привлекает темное пятно на голубом флисе. Он выуживает куртку из общей кучи и принимается рассматривать кляксу на манжете. Большая, сантиметров десять. Его первая мысль, что это шоколад и удалить его с ткани будет непросто, но пятно скорее красное, чем коричневое. Он подносит манжету к носу, и вместо приторного аромата сластей в нос бьет металлический запах меди.

Он трет пятно пальцем, и на коже остается ржавый налет. Кровь. Томас осматривает всю куртку, но, похоже, пятно только одно, на самом краю рукава.

Джордин ничего не говорила о травмах, не жаловалась, что недавно упала или поранилась. И крови-то немного. Говорить не о чем. И все равно. Он думает о Коре Лэндри, лежащей на больничной койке с ужасными кровавыми ранами.

Томас отворачивается от корзины, куда давеча сложил туфли Джордин, расческу для волос, пару носков, футбольный мяч и стопку книг и журналов, несет куртку к раковине и включает холодную воду. Потом лезет в шкаф за пятновыводителем и нашатырным спиртом. Было бы обидно, думает он, энергично оттирая упрямое пятно, совсем испортить хорошую вещь.

По поводу Коры Лэндри мне звонили в апреле прошлого года. Я ворвалась к себе в кабинет, чтобы проверить сообщения и кое-что исправить в некоторых документах перед следующей встречей. У меня оказалось четыре голосовых сообщения. Один от родителя пациента с просьбой перенести прием, два от фармацевтических представителей и один от коллеги-врача из больницы – Лео Сото, врача приемного отделения с грудным бархатистым голосом и мягкими тактичными манерами. Он просил меня подъехать к ним, если будет время. Рано утром на машине скорой помощи привезли девочку с ножевыми ранениями. Ее мгновенно перевели в хирургию, чтобы зашить раны, полученные в результате нападения. И кроме того, предстояло изрядно потрудиться над восстановлением лица.

Поскольку девочка подверглась нападению, доктор Сото предполагал, что пострадавшей и ее родным понадобится психологическая поддержка. Помню, как посмотрела на часы. Я была связана по рукам и ногам бумажной волокитой, к тому же вскоре предстоял следующий прием. Но случай, о котором рассказал доктор, вызывал интерес.

После звонка доктора Сото я двинулась по лабиринту больничных коридоров и переходов, которые в год пропускали через себя более двадцати тысяч обычных пациентов и более тридцати тысяч экстренных. Я была всего лишь одним из примерно семисот врачей, работающих в больнице, но мне нравились здешняя суматоха, напряжение умственных сил и разнообразие случаев. К тому же для меня, разведенной и бездетной, персонал клиники оставался единственной семьей. Чтобы добраться из башни, где располагалась психиатрия, в приемное отделение, я спустилась на лифте на три этажа и прошагала около мили по коридорам.