На кухне едва ли не с самого рассвета кипела другая работа. Там всем распоряжалась горластая монахиня-повариха матушка Друида. Хэйл по прозвищу Дед, не разгибаясь, колол дрова; послушницы вёдрами носили воду из монастырского колодца, резали гусей и цыплят, обливали их кипятком, потом общипывали и потрошили тушки. В огромной кухонной печи задиристо гудело пламя. В пузатых горшочках булькала густая похлёбка из гусятины, заправленная пшеничными клёцками; рагу из птицы тушилось с лесными орехами и грибами; к пышному пирогу с цыплёнком готовился наваристый золотистый соус из молотой корицы, заморского имбиря, шафрана и изюма. На столе были расставлены блюда с холодной закуской – маринованная рыба, солёные грибы, овощи с монастырского огорода.

Матушка настоятельница, в своей шёлковой чёрной одежде похожая на круглого майского жука, перекатывалась по коридорам, грозно постукивая тростью и покрикивая на монахинь и послушниц, которые, как ей казалось, слонялись без дела.

В полдень к обеду, устроенному настоятельницей в честь посланника фризского короля, начали собираться также другие гости. Вслед за отцом Мэтью, настоятелем соседнего мужского монастыря, явились три купца и ещё два землевладельца из местных. Эти двое, несомненно, были хорошо известны матушке настоятельнице, ибо она их всё время подчёркнуто выделяла, заискивала перед ними: вальвассоры, мелкие держатели земельных угодий, давно и преданно покровительствовали Обители Разбитых Судеб.

Во время трапезы один из них, толстячок с красным в синих прожилках лицом, громко хлебал из глубокой миски. Наконец, не выдержав, он обратился к настоятельнице:

- Никогда не едал такой вкусной похлёбки, с такими чудесными белыми клёцками! У вас, матушка настоятельница, кухарка – золотые руки. Не уступите ли её мне за достойную цену?

- Что вы такое говорите, мессир Мориньяк?! Как можно? – возмутилась настоятельница. – Сестра Друида монахиня, а не крепостная, и её дом здесь, в моём монастыре!

Мориньяк пожал плечами, хмыкнул и с вожделением протянул пухлые руки к фаршированным мясом капустным листам под луковым соусом.

Гости ничего не обходили – ни закусок, ни рагу, ни пирогов. Непрерывно работали челюстями, чавкали, отрыгивали, икали. Для спутников князя Гримберта некоторые блюда были в диковинку, и они смаковали их, не стесняясь шумно облизывать пальцы и подбирать упавшие на скатерть крошки.

К середине трапезы на столе появился громадный кувшин с красным вином.

- С нашего, с монастырского, виноградника, - прогудела настоятельница, с довольным видом поднимая серебряный кубок.

- За князя Гримберта! – тут же кукарекнул один из купцов, старик с длинной тощей шеей и лукавым взглядом, наливая себе. Остальные дружно подхватили его тост: все они понимали важность прибытия в их края столь высокого гостя – посланника короля Фризии, их сюзерена.

Сам князь Гримберт, с удовольствием принявший приглашение настоятельницы отдохнуть и подкрепиться перед дорогой, восседал во главе стола. Осушив свой кубок, Гримберт воскликнул:

- Пейте, друзья! Наполняйте свои кубки! Выпьем за успех нашего дела и за будущих правителей Фризии!

Этот тост также был встречен одобрительными возгласами. О том, кого князь назвал будущими правителями Фризии, гости настоятельницы даже не догадывались, но прямо спросить об этом постеснялись, дабы не попасть впросак. 

Неожиданно в трапезную, где пол в этот день был устлан коврами, вбежала старшая монахиня Катрин и, приблизившись к настоятельнице, что-то быстро зашептала ей на ухо. На лице настоятельницы отразился испуг. Поднявшись из-за стола и глядя на князя выпученными, как у рака, глазами, она заревела густым басом: