– Не горячись, Антоныч! – усмехнулся Сердюк. – Тебе теперь не работать!.. У тебя – коммунизм! Отдыхай, наслаждайся…

В прищуренных глазах деда Свирида вспыхнула ярость:

– А на хрена мне такой коммунизм, чтоб я на печи лежал!.. Пусти! – Он отодвинул Сердюка в сторону и решительно толкнул дверь.

Музыка, доносившаяся из зала, прервалась. Наступила пауза. Там, за дверью, дед Свирид разговаривал с молодёжью. Бандура и окружающие напряжённо ждали.

– Ни за что не пойдут! – убеждённо произнес Сердюк. – Я наших людей знаю!

И как бы в подтверждение его слов за дверью снова зазвучал вальс.

Наш взгляд скользит по залу. Вальс продолжает звучать, но музыкантов нет. Мы видим покинутые инструменты.

Опершись о стенку, задумчиво стоит виолончель; в раскрытых футлярах, прижимая к груди смычки, лежат скрипки; надувшись от обиды, повисла на спине стула важная труба; а рядом, свесив палочки, сидит барабан, на котором белеют пудреница и зеркальце, забытые хозяйкой.

По-прежнему звучит вальс, но никто не танцует: зал пуст, только вдоль стен бесконечная шеренга разноцветных нарядных туфелек. На том месте, где недавно стояла такая же бесконечная шеренга забрызганных грязью сапог…

С первыми петухами поднялся Метелёв на следующее утро. Бандура провожал его по той же улице, где вчера гремел оркестр.

Одна за другой хлопали калитки – это люди шли на работу.

Прохладный утренний ветерок заставлял друзей поёживаться.

Они вышли на окраину села, где дорога проходила мимо вспаханных полей. Земля была сырой и мягкой, Гриць набрал её полную горсть.

– Сеять пора! – И стал пересыпать в другую руку, но только вместо земли посыпалось из его руки золотое зерно.

– Будет, будет урожай… Пойдут хлеба!.. – мечтал Бандура, рассыпая зерно по пашне.

И на глазах у Метелёва пошли из-под земли стебли, выросли и поднялись колосья, волнуясь под ветром, заплясала пшеница.

Где-то исчез за этой качающейся высокой стеной Бандура, и только голос его всё звучал в ушах:

– Будет пшеница!.. Хлеб будет!..

– …И хлеб будет. А пока получай печенье!..

Снова окоп. Метелёв передаёт Нине пачку печенья. Он напряжённо смотрит в сторону домика, потом переводит взгляд на часы.

– Пора бы…

– Орёл!.. Орёл!.. Я – Ласточка… Приём… – по-прежнему вызывает кого-то Нина. Неожиданно в наушниках звучит музыка.

– Гилельс мешает!..

Продолжает звучать музыка в наушниках. Задумчиво говорит Нина:

– Раньше мама просто силой заставляла меня играть… А теперь!.. Кончится война, сяду за рояль – никто не оторвёт… И буду пианисткой!.. Вечер, сцена, аплодисменты!..

– А контрамарку мне на концерт?

– Если придёшь с цветами.

По траншее пригнувшись прошёл капитан. Бросил на ходу:

– Осталось тридцать минут!

– …А почему ты мне цветов ни разу не дарил? – спрашивает Нина.

– Зима ведь была…

Взрыв. В траншею вваливается военфельдшер Бродов.

– Бьёт, проклятая!.. – отряхнув шинель, он повернулся к Нине и Метелёву.

– Что здесь делают боги войны?

– Ждут кукушку.

– Как рука?

Вместо ответа Метелёв несколько раз согнул руку в локте и стукнул его по плечу.

– Нормально, – потирая плечо, констатировал Бродов и, устроившись в глубине траншеи, начал возиться над сумкой с медикаментами.

Издалека послышалось кукование кукушки.

Нина:

– Пора!

Метелёв помог ей укрепить рацию. Она подошла к брустверу. Обернулась.

– Счастливо оставаться!.. – и добавила тихо, уже одному Метелёву: – А если тебе неудобно с цветами, приходи так… Только приходи!

– Приду!

Через семнадцать лет.

Новый, строящийся посёлок… Времянка стройуправления. Рядом перекосившаяся телефонная будка. В ней Метелёв. Снимает телефонную трубку, набирает номер.