– Allons, comme nous promenons. Toi dois regarder…[37] – И он тащит меня за собой в сомалийскую деревню, мы проходим мимо высоких заборов, хижин, своими мохнатыми крышами напоминающих наши захолустные деревушки. Там у одной хаты привязано три мула.

– Toi n’a pas toucher, seulement regarder[38], – поясняет мне Магомет, и мы тихо проходим мимо. Два мула недурны, костисты и широки, третий мул худоват. Мы возвращаемся – Магомет на верху блаженства.

– Bons mulets… C’est d’Obok[39].

Начинается торговля, Магомет всеми святыми заклинает меня, что таких мулов я меньше как по 80 талеров иметь не могу. Я смело даю 40.

– Хорошо, – грустно говорит Магомет. – Я переговорю с хозяином. Но это невозможно.

– Как хочешь.

Он уходит разочарованный и возвращается через полчаса, прося меня посмотреть их, и говорит, что он уже уладил дело за 70 талеров.

Я накидываю 10 и даю по 50 за штуку.

– Таиб, таиб[40], – говорит Магомет, и мы снова идем за город.

Близок полдень. Солнце поднялось высоко и печет нестерпимо. Пот течет градом с моего лица, рейтузы прилипают к ноге. Теперь я смотрю мулов уже официально. Важный сомаль сидит на крыльце и хотя бы с места тронулся при моем приближении. Выводит и показывает мулов сам Магомет. На улице, куда их выводят, собирается толпа полураздетых сомалей. Они громко рассуждают между собой. Мулов выводят на веревках, накинутых глухой петлей на шею. Я осматриваю спины. Есть старые побои, но они заросли, ноги твердые, целые, года не очень большие. В общем, мулы недурны – они только очень забиты.

Начинается отчаянный торг. Я упорно держусь на 50, Магомет настаивает на 60. Наконец сходимся на 55 – мулы взяты.

– Soir a Ambouilli encore cinq, – показывает пальцами Магомет, – bons mulets, forts…[41]

Вечером он является в лагерь верхом на гнедой арабской кляче, поседланной абиссинским седлом, и пригоняет с собою пять посредственных мулов. Опять отчаянный торг, наконец сходимся на 50 за каждого. Доходит дело до расплаты. Зову разводящего, вскрываем ящик, достаем талеры.

Странный народ абиссинцы, сомали и арабы. У них в ходу только австрийские талеры чеканки 1780 года с изображением императрицы Марии Терезии. Их специально с этой датой чеканят в Австрии. Они не примут старого талера, им подавай новенький, чистый, с тонким изображением профиля австрийской императрицы. Вид наших новых талеров прельстил Магомета, и он стал покладистее.

– Demain matin huit mulets – plus bon marche. Mahomed a dit[42].

Потом, взглянув на наши 23 ящика, воздвигнутые пирамидой позади еще мало населенной коновязи, он дает мне добрый совет:

– Dis achkers regarder argent. Arabes et Somalis tuer achker et prendre argent[43].

– Et vois tu les fusils?..[44] – Ия показываю грозные винтовки караула.

– Bon, bon[45], – говорит Магомет и забирает деньги.

Новые мулы поступают в распоряжение казаков. Казаки сначала смотрят на них скептически – неужели, дескать, такая маленькая скотина сможет везти? И где у нее сила?

Но мулов чистят в две щетки, обдирают с них клещей и кормят отборным ячменем. Мулы сначала относятся подозрительно к чистке и сердито щурят свои длинные красивые уши, но ячмень их смягчает. С коновязи слышно мерное жевание, и издали виден ряд мотающихся хвостов. Чем не наша коновязь в деревне Николаевке?

В 9 часов вечера перекличка. Трубач играет зорю, поют молитвы, читают приказ. «Послезавтра от 7–8 часов утра манежная езда на новых мулах…» Военная жизнь входит в свои права. Часовые под темно-синим пологом африканского неба сменяются так же, как и под холодным небом далекого Петербурга. «Пост у денежного ящика и царских подарков охранять обязан, под сдачей…» – бормочет часовой. Смена кончена. Люди угомонились в своей палатке, бледный серп луны скрылся за далекими горами, стало темнее, в соседней сомалийской деревне умолкли шум и крики. Над коновязью раздается уханье гиены и визгливый лай шакалов. Громадный зверь проходит неподалеку от коновязи. Мы с Духопельниковым берем ружья и идем к кухне, где брошены внутренности баранов. Но никто не приходит. Мы лежим около часа и уходим домой, никого не видавши…