Надо отдать справедливость французам: они умеют веселиться. В 8 часов вечера ют был неузнаваем. Электрические лампы освещали чисто вытертый пол, корабельные цветные сигнальные фонари горели по борту. Под тентом висели цветные флаги, красиво подобранные. Всё общество – дамы в бальных туалетах, мужчины в темном – собралось наверху. Концерт прошел блестяще. Порою можно было бы и позабыть, что нежный голос французской певицы звучит под тентом парохода, чуть видной точкой затерявшегося в Красном море. Концерт кончен. Веселый черноусый француз, остряк, приступает к лотерее. Большинство отказывается от выигранных вещей, и из них устраивают аукцион.

– Une machine a coudre![23] – восклицает аукционер, потрясая над головой аккуратно завернутым и завязанным шелковой ленточкой ящиком. Цена быстро растет и доходит до 20 франков.

– Une machine a coudre pour vingt francs, c’est tres bon marche, – говорит аукционер, – personne ne donne plus, un, deux, personne ne renonce, personne ne veut pas, c’est fait, trois! Adjugee!..[24]

Купивший «швейную машинку» за 20 франков развязывает ленточку и находит под бумагой деревянный ящик из-под сигар и в нем иголку с ниткой. Общий смех. И разве не хорошо придумано? Чем иголка с ниткой не швейная машина?..

Лотерея и шапочный сбор дают тем не менее вдовам и сиротам французских моряков 1010 франков.

Концерт кончен. К-ий играет вальс. Хорошенькая англичанка кружится по скользкому полу с французским офицером, кругом сидят дамы и кавалеры, бал в полном разгаре.

Подойдешь к борту – под ногами черная бездна. Маленькими пятнами разбегается белая пена из-под парохода, изредка в темных волнах сверкнет маленькая искорка, еще и еще… Так точно ночью, зимой, из-под железного полоза быстро несущихся саней вылетит порой искорка и горит одну секунду. Тут покажется яркое пятнышко и исчезнет, за ним другое, третье – это фосфоресценция моря, таинственные мелкие существа, светящие во мраке.

Ночь не несет с собой прохлады. Тело выделяет массу испарений. Белье намокает и липнет к нему. Дышать нечем. Идешь в ванну, но и ванна не приносит облегчения. Погружаешься в густой полутеплый раствор соли, будто маслом обдающий, свежести никакой – одно тепло. Идешь и ложишься в каюте, иллюминатор открыт, теплый пассат едва освежает. Тело измучено этой жарой, разварено, мысль не работает, сон бежит от глаз. Наконец забываешься, чтобы под утро проснуться мокрым от пота и сразу почувствовать, что жара не убавилась, а прибавилась.

8 (20) ноября, суббота. Небо совершенно белое от водных испарений, мелкая зыбь покрывает волны. И кругом это небо, кругом эти волны. Пароход, громадный Pei-ho тонет в этом водном просторе, исчезает среди бесконечной глади беспредельного моря. Это крошечный кусок железа и дерева, на котором, как инфузории в капле воды, копошатся люди. Здесь и русские, и французы, англичане и американцы, испанский патер и компания занзибарских негров – это интернациональный город, плывущий в беспредельном просторе громадного моря… Мы проходим 15°23′ северной широты и 39°28′ восточной долготы. Море становится более разнообразным. Вдали на горизонте появляются туманные очертания островов и скал. Отвесными бледно-желтыми стенами вздымаются они вверх, принимают самые разнообразные, самые причудливые формы. Иной, будто громадный стол, вздымается кверху, другой вытянут в длину более, чем в ширину, третий – совершенно узкий; вершина одного образует ровное плато, у другого всхолмлена и изрыта, третий имеет остроконечный пик. Несомненно, это вершины горного кряжа, тянущегося под водой. Подле них разбивается белым поясом прибой. Пароход проходит недалеко от некоторых из них, тот же голый песок, никакой растительности, никакого движения – мертвые острова. Словно безмолвные стражи пустынного моря, то появляются, то исчезают они на беспредельной синеве вод. Испарения пропитывают воздух, и дали чуть покрыты молочной дымкой. Но это не туман далекого севера, густой и плотный, – это нечто прозрачное, неуловимое, нежное, как всё в этом климате, полном контрастов.