Холодный воздух приятно освежал горячий лоб.

Итак, есть старый особняк и женщина, связанная с этим домом и со всем этим… бредом. И ещё. Ромэро в стихотворении назвал себя псом Гекаты. Выходит, старик из прошлого века и пацан из нынешнего несут почти одинаковую чёртову дичь.

Герман страстно мечтал о сигарете, стоя на тротуаре напротив Екатерининского сквера, темнеющего своими старыми и новыми тайнами. Ветер гонял по аллее одинокий сухой лист. Мостовая блестела от наледи. Кажется, подморозило.

Сороковых связался с Акишевым:

– Ты где сейчас?

– Полчаса езды до центра.

– Тогда так, до Лисьего Носа я доберусь, а ты, как освободишься, подъезжай туда, заберёшь меня.

Герман поймал машину на площади Островского и довольно быстро доехал до дома с химерами.

Световые блики от фар отъезжающей машины проплыли по сохранившимся кое-где стёклам и утонули во тьме. Он был готов голову дать на отсечение, что чёртовы оккультисты прячут парня где-то в здании. Одна из оконных створок медленно открылась. В проёме возник женский силуэт.

"Вы-то мне и нужны, миледи", – подумал Герман и без колебаний направился к ограде, машинально положив правую руку на кобуру.

В центральных круглых медальонах чугунных ворот он узнал изображения, подсмотренные на полях гримуара Фингеля. В узком луче света металлическое кружево гербов деформировалось, превращаясь в собачьи головы, и преобразование это было стремительным. Он ещё раз посветил на гербы, на этот раз они напоминали рыла неведомых тварей. У него словно изменился фокус зрения.

"Химеры", – с ненавистью подумал Герман, смачно сплюнул и решительно пошёл в сторону дома.

Внутри было холоднее, чем на улице. Поднявшись по лестнице на один марш, он вдруг понял, что ступени ведут вниз и вглубь. Вдруг его опрокинуло навзничь, перевернуло, и он упал на большую кучу щебня и мелкой штукатурки. Щебёнка тут же зашевелилась под ним, осыпаясь, его затягивало в какую-то воронку. Судорожно хватаясь за всё, что попадалось под руку, он закапывал себя ещё глубже. И вдруг сорвался, полетел в пустоту, в темноту…

Очнулся, лёжа на спине. Полежал, вглядываясь во тьму, пока не заметил тонкую струнку света, пробивающегося сквозь узенькую щель. Встал, поднял руку, чтобы дотронуться до неё.

– Здесь нельзя выйти, – раздался женский голос.

В полоске света Герман разглядел её – закутанную во что-то тёмное, лица не видно, только глаза блестят.

– Раньше и этой щели не было, – добавила она, шевеля губами сквозь ткань.

– Раньше? А вы давно здесь?

– Не знаю.

– Вы здесь и ночуете? – спросил Герман.

– Я здесь сплю, – ответила она и, выпростав из-под тряпья руку, махнула куда-то в сторону. – Когда-то здесь было жарко, было много огня. Потом он весь выгорел. Теперь здесь тепло, темно и просторно, ты тоже найдешь себе место.

– Вы одна?

– Одна. Но теперь вдвоём будем.

Она кивком позвала его идти следом.

Сглотнув солоновато-горькую от крови слюну, Герман пошел за ней. Во мрак. Наощупь, вслепую, вытянув перед собой руки, спотыкаясь. Шёл на голос:

– Сюда! Сюда иди! Чувствуешь, здесь теплее?

Что-то похожее на тяжёлую дверь со скрипом отворилось, и, видимо, женщина тут же поднялась куда-то, потому что голос зазвучал сверху.

– До первой сферы здесь было жарко, и я очень хорошо жила.

Германа угнетала темнота, тошнило от какого-то приторного запаха.

– Я бы хотел уйти, – сказал он и почувствовал, как жалко, по-детски это прозвучало, примерно, как если бы он промямлил "я хочу домой, к мамочке".

Он разозлился на себя, на эту странную бабу, которая морочит ему голову, и полез в карман за фонарём, но когда зажёгся свет, то никого не увидел, только закрытое окно темнело впереди.