Ветерок еще раз хлопнул парусом. Лодка побежала веселее.

– Аква, – чуть слышно произнесла девочка.

– Что? – Федор мягко посмотрел на нее.

– Так меня зовут – Аква. Капитан Лев – мой отец. – Улыбнулась, но глаза у нее блестели от влаги, а Федор не успел заметить, когда это произошло. – Это он создал Лабиринт. Про него я говорила.

«Ведь он уснул, – подумал Федор. – Так вот в чем дело».

Девочка закусила губу, затем очень тихо произнесла:

– Они умерли…

Попыталась спрятать мокрые глаза. Федор снял плащ и накинул на нее. Девочка напряглась. Но не отстранилась. Федор ждал. Она всхлипнула:

– Он их очень любил, а они умерли. – В голосе горечь и детский укор одновременно. И плотины прорвало. – Любил больше всего на свете! А они умерли, мама и братишка… И он ушел в Лабиринт.

Он не знал ничего ни о Времени, ни о себе. Пребывая в неподвижности, он видел сны. О которых тоже ничего не знал. Иногда внешний мир фрагментами врывался в это бесконечное сновидение, но импульсы были не столь сильны, чтобы вывести его из состояния покоя. Проходили эпохи, а может, мгновения; в блаженство небытия от всего этого не долетало даже эха.

А потом он проснулся. Что-то пробудило его. Боль, нестерпимое страдание. Они не принадлежали ему. Но оказались очень интересны. Были зовом, все настойчивей извлекавшим его оттуда, где он находился. Сначала пришел дискомфорт. И любопытство. Пульсирующие вспышки боли, как сигнальные маячки, смогли захватить его внимание, вызвать интерес. Все более жадный. И эта жадность, ненасытное любопытство стали его первым открытием о себе.

– Кто ты, если в состоянии мне это обещать? – различил он, вовсе не представляя, кому принадлежит вызывающий голос и что он успел пообещать. Но больше не смутное эхо, а пылающий жар подлинного страдания проникал в блаженство покоя. Тот, кто умеет испытывать подобную боль… Оказывается, он уже вел какой-то диалог. И начал что-то припоминать. Открытий о себе становилось все больше. Эмоции прежде небывалой силы ворвались в покой, омывая его пробуждающим потоком. И сонные глаза раскрылись навстречу Бытию.

– Я могу. Они всегда будут с тобой, – сказал он и понял, что долгий сон окончен. И это оказалось не сравнимым ни с чем.

Хома заметил тень, скользящую по поверхности воды, когда до выхода из Пестовского моря оставалось уже совсем недалеко. Поначалу он не стал тревожиться – с ним был Брут, а со всеми мерзкими тварями канала младший братишка каким-то непостижимым образом умел ладить. Вернее, это он в детстве считал, что непостижимым. А потом понял, что причиной всему необычность Брута. Впервые это произошло, когда их, еще мальчишек, не тронули псы Пустых земель. В тот раз они даже не обнюхали их, то скаля страшные зубы, то виляя хвостами, а просто не обратили внимания, прошли своей дорогой. Словно и не заметили, словно они с Брутом были частью их мерзкого богопротивного мира. Хома, конечно, счел это случайностью, но в другой раз, много позже, псы все-таки подошли «поздороваться».

– Не бойся, – прошептал Брут, пока громадная тварь, не меньше медведя, обнюхивала Хому. От страха и от этого нестерпимого запаха даже не псины, а какой-то погибели у Хомы кружилась голова и свело живот, и, как только пес отошел, Хома не выдержал и обмочился. Он этого даже не понял, зато пес сразу остановился и повел мордой в его сторону. Но Брут взял брата за руку, и свирепый огонек в глазах пса погас. Будто сбитая с толку, тварь заковыляла прочь.