Проснувшись рано утром, я в сопровождении Марко, младшего внука Инесс, отправилась за своими вещами, чтобы перенести их в новый дом. По дороге Марко рассказывал о работе, звал вечером на площадь послушать местных музыкантов, белозубо и ослепительно улыбался и флиртовал напропалую.

Зная, что флирт и заигрывания у итальянцев в крови, я не воспринимала его намеки всерьез, ответно улыбалась, но ни на что не соглашалась.

А после завтрака Инесс повела меня в свою мастерскую — небольшую комнату рядом с кухней, где высокие открытые стеллажи из грубо обтесанного дерева были завалены нитками, лентами, тканями, рисунками и схемами. Невысокий широкий станок стоял у окна с уже натянутыми нитями, но без рисунка.

Я подошла к нему и аккуратно потрогала туго натянутые нити, провела пальцами по раме и почувствовала отклик, как будто где-то тонко зазвонил колокольчик, а услышала я одна.

— Я научу тебя всему, что умею сама, — предложила Инесс, усаживаясь на стул, — но ты пообещай, что передашь эти знания дочери. И что всегда, слышишь, всегда будешь делать картины по душе, а не по деньгам, иначе дар отвернется.

— Какой дар? — теряясь под внимательным взглядом, задала я вопрос женщине.

— Дар творить красоту.

В итальянском я была не сильна, но перевела слова Инесс именно так.

— Почему вы не передали свой дар Марии?

— Не ее это, не ее.

Я заморгала, пожала плечами от неловкости, не зная, что ответить. Меня покорило творчество Инесс, но связывать себя обещанием, тем более таким размытым и непонятным, не хотелось.

— А если не будет дочери? Сын родится?

— Уж я-то вижу, что будет дочь. Две дочери. Я пожила на этом свете достаточно, чтобы, наконец, дар привел тебя ко мне.

Списав на то, что могу неправильно перевести и понять фразу, я отмахнулась от информации про дочь и спросила:

— А долго учиться?

— Ты быстро освоишь. Главное, открой сердце.

Все становилось чудесатее, но от этого интереснее. И я согласилась.

Теперь мои дни наполнились нитями, картинами, красками и разговорами. Инесс оказалась болтушкой, пересказав всю свою жизнь, действительно интересную.

Ей было двадцать два года, когда по обмену в университет Хельсинки, откуда Инесс родом, приехала делегация итальянцев. Жгучий брюнет, страстный, высокий, с заразительным смехом покорил девушку с первого взгляда.

— А как он танцевал! Как бог! Запомни, Барбара, если мужчина дрянной танцор, то и в жизни он так себе. А если в танце ты чувствуешь единение с партнером, то хватай его и беги делать детей! — наставляла меня на путь истинный хозяйка мастерской.

Я вспомнила, как мы танцевали на свадьбе с Юрием, и решила, что он-то был отличным партнером, только тащить его делать детей мне не светит.

Потом Пабло увез Инесс к себе на родину, где она обвыкла, пустила корни, родила сына. А вот теперь похоронила мужа и ждет своей кончины, но прежде должна обучить меня всем азам своего искусства.

Я прилежно слушала ее наставления, выполняла поручения, красила нити и ленты в нужные цвета, вываривала ткани, натягивала на рамы и плела, плела, плела, вязала узлы, переплетала узоры.

Иногда я слышала колокольный звон, и тогда картина выходила особенно чудной. Мария — первый критик и зритель моего творчества — эмоционально прикладывала руки к пухлой груди и пускала слезу, глядя на картины.

Инесс же чаще ругала, указывала на недочеты, но кивала и не грозилась сжечь мои работы.

Когда мне в голову пришла идея использовать для продольных нитей ленты денима, Инесс только прищурилась и скомандовала: «Пробуй».

И я попробовала. Собрала по соседям и родственникам Инесс ненужные джинсы, разрезала на тонкие ленты, отбраковала половину тонких и особо тянущихся, укрепила ленты от разлохмачивания в специальном клеевом растворе и принялась творить день и ночь.