СЕЛИЯ:

Ты знаешь, больше нет детей у моего отца, лишь я. И не похожетакже, что прибудут. Воистину, когда умрёт он, станешь ты его наследницей, ведь то, что силой он забрал у твоего отца, тебе отдам я снова из любви – клянусь я честью. Если ж я нарушу эту клятву, то пусть я в монстра превращусь. И потому ты, Роза нежная моя, ты, дорогая моя Роза, будь весёлой.

РОЗАЛИНДА:

Отныне буду. Я хочу, кузина, изобретать забавы. Дай-ка мне подумать. Что думаешь о том, чтоб нам влюбиться?

СЕЛИЯ: Вот как?! Я, пожалуй, этим занялась бы, кроме прочих развлечений. Но не любить мужчин всерьёз и больше, не заходить в забаве дальше, чем ещё возможно выйти с честью из неё, румянец непорочный сохранив.

РОЗАЛИНДА:

Но что ж, тогда, забавой главной нашей будет?

СЕЛИЯ:

Давай сидеть и издеваться над Фортуной – этой доброй колеса хозяйкой, которая свои дары отныне могла бы равномерней раздавать.

РОЗАЛИНДА:

И я хотела бы, чтоб можно было сделать так. Ведь блага от неё весьма неадекватны, эта щедрая, слепая женщина серьёзно ошибается в своих подарках женщинам.

СЕЛИЯ:

Да, это – правда. Ибо тех, кто наделён ей красотою, праведными редко создаёт она, а тех, кто ею праведными создан, плохо наделяет красотой.

РОЗАЛИНДА:

Нет, вот сейчас ты от Фортуны перешла к делам Природы. Фортуна властвует лишь над дарами мира, а не в чертах Природы.

Входит ОСЕЛОК

СЕЛИЯ:

Как, «нет»? Когда прекрасное создание Природа сотворила, разве не благодаря Фортуне может и оно в огонь попасть? Хотя Природа наделила нас умом, чтоб мы Фортуну презирали, разве не Фортуна нам прислала этого шута, чтоб этот спор прервать?

РОЗАЛИНДА:

И впрямь, Фортуна тут к Природе слишком уж сурова, когда естественность Природы огранила этаким природным остроумьем.

СЕЛИЯ:

Но, может быть, и это тоже – не Фортуны дело, а Природы, которая заметила, что наш врождённый ум – весьма тупой для рассуждений о таких богинях, и нам она, естественно, шута прислала, как точильный камень. Ведь, вечно тупость дурня – оселок ума. Откуда ты теперь, остряк! куда бредёшь?

ОСЕЛОК:

Вы, госпожа, должны идти к отцу.

СЕЛИЯ:

Тебя посыльным сделали?

ОСЕЛОК:

Нет, клянусь я честью, но велели мне сходить за Вами.

РОЗАЛИНДА:

Где научился этой клятве, шут?

ОСЕЛОК:

От рыцаря, кто клялся честью, что оладьи были хороши, и клялся честью, что была плоха горчица, тогда как точно знаю я, что были никудышними оладьи, а горчица – хороша. Однако, не был рыцарь тот клятвопреступник.

СЕЛИЯ:

Как обоснуешь ты такое из таких огромных залежей своих познаний?

РОЗАЛИНДА:

Да, ну-ка, ну, теперь открой-ка рот своей премудрости.

ОСЕЛОК:

Теперь предстаньте обе предо мной, погладьте ваши подбородки и клянитесь бородами вашими, что я – мошенник.

СЕЛИЯ:

Клянёмся бородами нашими, когда бы мы имели их, что ты – такой.

ОСЕЛОК:

Клянусь, своим мошенничеством я, что если бы имел его, то был бы я мошенник. Но, если вы клянётесь тем, чего и нет, то не в чем и нарушить клятву вам. Не более нарушил клятву рыцарь тот, кто клялся честью, потому что никогдаон не имелеё, иль если и имел, то от неё отрёкся прежде, чем увидел те оладьи и горчицу.

СЕЛИЯ:

Скажи, пожалуйста, кого имеешь ты в виду?

ОСЕЛОК:

Того лишь одного, кого отец Ваш – старый Фредерик так любит.

СЕЛИЯ:

Любви отца достаточно для чести этого любимца. Достаточно! Не говори же больше мне о нём, иначе за подобные намёки ты будешь выпорот в один прекрасный день.

ОСЕЛОК:

Жаль более не то, что не дают глупцам сказать разумно, а то, что глупость мудрецы творят.

СЕЛИЯ:

Воистину, ты верно говоришь. С тех пор, как рот глупцам заткнули, то даже глупость мелкая людей разумных стала зрелищем великим. Но вот сюда идёт месье Ле Бо.