Юра задумчиво смотрит в огромное окно, словно жалея, что вообще связался со мной, а потом поворачивается ко мне своим круглым и румяным, как оладушек, лицом, и подбадривает меня:

— Ничего страшного, мы всё равно сможем взыскать с твоего мужа какую-то сумму. Которую сможем подтвердить и доказать. Рано или поздно! Не переживай, ты попала в руки к отличному специалисту!

— Хорошо, когда? — осторожно, чтобы не спугнуть его уверенность, спрашиваю я.

— Года три, не больше! — с победоносным видом заявляет Юра, словно речь идёт об одном или двух месяцах. — Так что всё у тебя будет просто отлично!

— Листья вишни, — вдруг вспоминаю я.

— Что? — переспрашивает меня Юра, подзывая официанта.

— Скажите, вы добавляете в глинтвейн листья вишни? — переспрашиваю я подошедшую к нам девушку.

— Как вы догадались? — удивлённо восклицает она. — Это секрет нашего шеф-повара: он добавляет в напитки чай из вишнёвых листьев!

А я вспоминаю свои зелёные от травяного сока руки, когда мы вдвоём с бабушкой поздней весной перетирали листья между пальцев, скручивая их в жгутики, навсегда запечатывая в капсулы их пьяную вишнёвую душу...

— Вот, просто роскошный вариант, — приглашает меня в квартиру риелтор.

Я переступаю через порог, и словно проваливаюсь в иную эпоху: интересно, здесь вообще кто-нибудь жил в последние тридцать лет?

— В нашем случае и с нашими возможностями выбирать не приходится, — пытается оправдываться Света, но это место не нуждается в рекламе. Оно пахнет травами: душицей, зверобоем, как в прохладных летних сенях. А старый деревянный пол скрипит под ногами, как в детстве скрипели доски в бабушкином доме. Толстый слой пыли покрывает древнюю мебель: где-то подточенную молью, где-то протёртую поколениями людей, живших за сто лет до этого, а хрустальные абажуры мерцают тусклым стеклом сквозь сетку паутины.

— Хозяева за границей, квартиру всё никак не поделят наследники, одним словом, такая прекрасная недвижимость и застряла в чистилище, — объясняет мне риелтор, с явным филологическим образованием. — Никакого ремонта, бабушкин вариант, сами понимаете, — заключает она, давая понять, что это, собственно, единственно доступное мне съёмное жильё. Для безработной разведённой девушки. Никаких модных лофтов и бизнес-высоток с дизайнерским ремонтом.

— Я беру, — поворачиваюсь я к ней. И чувствую, что я снова дома.

Переезд, снова очередные собеседования: мне совсем некогда думать о Лёше, хотя иногда я вспоминаю запах его леденцово-анисовой кожи, въевшийся в мою душу, и когда я мельком вижу на улицах мужчин, привлекательных, но даже и близко не таких красивых, как мой бывший муж, мне хочется зарыться в сухую листву и плакать, плакать, плакать до бесконечности, пока я не смогу выплакать всю эту боль из себя до последней капли. Я не знаю, когда эта раздирающая меня на кровавые кусочки грусть наконец-то уйдёт, но я наконец-то привожу в порядок старую квартиру, где теперь всё блестит начищенным навощенным паркетом, пахнет полиролью и смородиновыми листьями. Здесь ещё осталась старая газовая плита, а на кухне вместо современных удобных гарнитуров стоит настоящий деревянный буфет, словно попавший сюда из исторического музея. Я даже нашла в нём настоящее чешское стекло: рубиновые узорчатые рюмки, тарелки и супницу с голубыми гусями и сервиз с фруктовыми узорами. Я отмываю посуду в тёплой мыльной воде, и яркий рисунок проявляется на ней, как негатив: наверное, давным-давно, гордый отец семейства принёс эти тарелки, доставшиеся ему по распределению на работе, в свой дом. Или, ещё лучше: этот сервиз хранился и передавался из поколения в поколение от дореволюционной прапрабабушки.