– Барышня, ты своим воем так всех покойников поднимешь. Чего ревёшь-то? — ухмыляется он, сунув руки в карманы поношенной куртки. — Кого потеряла-то?

Боже, как стыдно.

Резко поднимаюсь с лавки, понимая, что оставаться здесь — ошибка.

Я думала, что в такое время еще и в будний день на кладбище вряд ли будет слишком много народу. Вернее я вообще не особо думала. Просто поддалась эмоциям. А не стоило. Точно не в общественном месте. Больше просто нет смысла здесь задерживаться. Ведь папы больше нет. Он не спасет меня ни от любопытного пьянчуги, ни от вмененного мне мужа.

— Извините, — мой голос звучит чужим, сдавленным. — Я уже ухожу.

— Ну-ну, погоди, не спеши так, — он делает шаг ближе, наклоняясь вперёд, будто высматривает что-то на моем лице. — Может у тебя это… мелочь какая есть? А? Чекушечку взять бы, помянуть...

Я стискиваю зубы, чувствуя, как внутри всё сжимается в тошнотворный комок из-за разящего от него запаха немытости и алкоголя.

— У меня нет наличных, — коротко отвечаю я выхожу из оградки на тропинку, чтобы поскорее уйти.

— Да ладно тебе! — бросает он мне в спину. — Жалко что ли? Девка ты вся лощеная, одета хорошо, телефон вон дорогой явно… не верю, что нету.

— Я сказала — нет! — отрезаю я, ускоряя шаг.

— Ну ты даёшь… — бормочет он, но вдруг его голос меняется. — Папку-то своего помянуть не хочешь? Я ведь с Петром знаком был…

Я останавливаюсь, скорее больше от удивления.

Он знает моего папу?

Медленно разворачиваюсь.

Мужик ухмыляется, довольно щурясь.

— Что вы сказали? — мой голос дрожит.

— Говорю, знал я Петра, твоего батю. Хороший был мужик… — он чуть наклоняет голову, будто оценивает мою реакцию. — Так что, может помянем вместе?

Долгие секунды изучаю мужчину перед собой. Не похож он на тех, с кем мой папа общался. Да и не припомню я среди друзей отца таких вот пьяниц. Они конечно выпивали с друзьями, но всегда в меру. Уж точно далеки были от такой вот кондиции.

Неужели врет?

А я ведь едва не подумала, что это какой-то знак от папы.

Идиотка наивная.

— Не припомню вас в друзьях отца. Видимо вы ошиблись, — твёрдо говорю я, с трудом удерживая голос ровным, потому что внутри разливается ледяное чувство тревоги.

Гадкий, липкий страх.

Мне почему-то даже страшно спиной к этому человеку повернуться. Будто он может погнаться за мной.

Он смотрит на меня не моргая. Щурится. А потом медленно растягивает губы в ухмылке. От этой улыбки меня пробирает неприятный озноб, будто по спине скребут когтями.

— Да ну, девка, ты чего? — он делает шаг ближе, и мне приходится отступить. — Ты вспомни, мы ж с Петром шашлыки на его день рождения вместе жарили! Неужто и это не помнишь? Лето, жарища, он тогда еще новые погоны заодно обмывал… Хотя куда тебе, — отмахивается, — мала ты тогда еще была.

В его голосе ленивое удовольствие, как будто он вспоминает что-то хорошее. И вроде про то, что папа военный знает. Только вот…

Что-то здесь не так.

Отец ведь не праздновал день рождения летом. У нас в семье вообще все праздники приходились за зиму. А летом папа частенько по командировкам мотался. Поэтому ни одного такого вот застолья с шашлыками, как рассказывает этот тип я припомнить не могу.

Я медленно поворачиваю голову и изучаю папин памятник. Он там как раз в форме офицерской, и даже медали видны.

Смотрю на выгравированные цифры.

Месяц рождения на камне выбит — июль.

Но это ложь.

Потому что его день рождения в феврале.

Только в документах ошиблись еще при рождении, и никто не стал заморачиваться, менять. Так и потянулась эта ошибка дальше.

До самой надгробной плиты. Ее ведь от военкомата ставили. Вот и написали как в документах.