При виде Глеба Виктория Павловна будто подбирается, вытягивается в струнку.

– Глеб Викторович! – выдыхает заискивающе, и глаза у нее по палате бегать начинают. Женщина явно не знает, куда себя деть и как реагировать, но мой муж удостаивает врача лишь коротким взглядом.

– Я могу поговорить со своей женой? – спрашивает и упирает взгляд в доктора, которая бросает быстрый взгляд на меня и прикусывает губы, явно делает выводы и не хочет попасть под удар. А я наблюдаю за всем этим, и единственное, чего хочу, – это сбежать куда подальше, уйти, спрятаться в своей скорлупке и больше никого не подпускать к себе, чтобы никто не прикоснулся, не трогал, не касался того, что осталось от моей разбитой души…

– Глеб Викторович, ваша жена слаба, ей нужен покой…

Один взгляд Соколовского. Тяжелый. Пронизывающий. Безмолвный. Приказывающий. И врач поправляет себя:

– Короткий разговор, господин Соколовский, а дальше пациентке необходим покой… все же организм пережил сильный стресс, потрясение…

По мере того, как Виктория Павловна говорит, ее голос ощутимо садится, опускается до шепота. Так на нее действует мой муж, и в итоге доктор просто выходит за дверь, тихо прикрывая ее за собой, а Глеб так и стоит столбом, смотрит на меня, глаз не отрывая, не приближается и не уходит, а я… я от него отворачиваюсь, гляжу в окно и ощущаю, как из уголков глаз катятся слезы…

Я оплакиваю своего ребенка, свою утрату…

– Элина… – тихий выдох где-то совсем рядом, и мне кажется, что в голосе Соколовского впервые проскальзывают едва уловимые нотки боли и сожаления, – девочка моя…

Резко поворачиваюсь к Глебу и упираю в него ненавидящий взгляд.

– Не смей! Не смей ко мне так обращаться! – выдаю с нажимом, и меня обдает ненавистью изнутри, как кислотой. – Не твоя я, Глеб! Не твоя! У тебя теперь другая семья! Что ты здесь делаешь?! Иди к своей Полине, она ведь все еще беременна! Беременна твоим ребенком! Иди к ней и зови ее «своей девочкой», а я не твоя… и, похоже, никогда не была твоей…

– Элина… – опять выдох, и Глеб руку ко мне тянет, хочет дотронуться, а я шарахаюсь от него, как от прокаженного, и муж застывает изваянием, руку в кулак сжимает, не прикасается ко мне.

И на мгновение кажется, что Глебу больно, его лицо бледное, и будто под глазами залегли темные синяки в то время, как глаза вспыхивают каким-то горячечным блеском…

Я смотрю на него. Все тот же Глеб Соколовский. Мужчина, которого я любила до сумасшествия, который обещал дышать мной, а сам…

– Мне так жаль… – выдыхает, и кадык болезненно дергается на мощной шее, а у меня слезы ручьем из глаз.

– Жаль?! – сипло выдыхаю и смеюсь, как ненормальная. – Жаль?! О чем ты сожалеешь, Глеб?! О том, что растерзал меня?! О том, что предал?! Или о том, что убил нашего ребенка?!

– Элина… – Дергается, будто удар получает.

А меня осознанием накрывает, и я шепчу едва слышно:

– Ненавижу тебя, Соколовский! Как ты мог?! Как ты мог так поступить с нами, со мной?!

– Послушай, послушай меня, Эля, – порывается ко мне вновь, но я шарахаюсь, и муж опять застывает, понимает, что мне даже малейшее его касание – как кипяток.

– Что именно ты хочешь, чтобы я выслушала? – спрашиваю с надрывом, а Соколовский прикрывает на мгновение веки.

Если бы он все еще был для меня тем самым Глебом, которого я любила, я бы его пожалела, обняла, прислушалась, постаралась бы понять, что именно его гложет.

Но сейчас, в эту самую секунду, мне кажется, что между нами пропасть, эта бескрайняя пустота затапливает и отдаляет.

Любовь в одночасье становится лютой ненавистью, доверие выжигается, оставляя после себя лишь пепел на губах…